Вступительная статья |
Глава XXI
Весна 1903 года. — Работа Куприна над «Поединком». — Ошибка памяти и попытка уничтожить рукопись.
Несколько раз Куприн садился за «Поединок», но редакционные совещания и чтение рукописей отрывали его от повести, и работа поэтому двигалась медленно. Это отражалось на его настроении.
— И зачем я только связал себя с журналом, — с раздражением говорил мне Александр Иванович. — Если я сейчас на время не брошу работу в журнале и не уеду из Петербурга, который терпеть не могу, я «Поединок» не напишу. Прошу тебя, Маша, не удерживай меня и пойми, что уехать мне необходимо. Мне кажется, что и вообще мы могли бы жить без моего редакционного жалованья. В «Знании» я получил хороший гонорар. В течение года напишу еще несколько рассказов. Да и ты, как директор-распорядитель издательства, получаешь двести пятьдесят рублей в месяц. Скажи, Маша, могли бы мы существовать без моей работы журнального поденщика?
— Конечно, Саша, поезжай в Крым. Здесь и без тебя обойдутся. Твоя повесть — это главное.
Ранней весной Александр Иванович уехал в Мисхор.
Вернулся он из Крыма в сопровождении энергичного молодого человека.
— Машенька, позволь представить тебе Петра Дмитриевича Маныча — веселый, предприимчивый человек с забавной выдумкой. Врет как зеленая лошадь
В течение нескольких лет Маныч неотступно играл роль адъютанта Куприна. Он исполнял всевозможные (не только деловые) поручения, сопровождал его во все рестораны и театры.
Я этому не препятствовала, потому что Маныч был человек молодой, здоровый и чрезвычайно решительный. В случае каких-либо приключений, что иногда случалось с Александром Ивановичем, я была спокойна, — около него был телохранитель.
В доме он никому не мешал, занимался чем хотел и всегда был готов исполнить любое поручение.
Куприн вообще любил иметь при себе таких приближенных. В последние годы, перед его отъездом за границу, подобные адъютанты были из числа сотрудников мелких бульварных газет и «Синего журнала».
В Мисхоре Александр Иванович написал весной 1903 года первые шесть глав «Поединка» и считал их законченными.
Большинство эпизодов из повести были мне известны по его рассказам. Первую главу я знала от первого до последнего слова. Тогда «Поединок» начинался сценой вечернего посещения Ромашовым Николаевых. Александр Иванович долго обсуждал со мной содержание этой главы. Он обратил мое внимание на то, как слово, много раз подряд повторенное, вдруг или совсем теряет свой смысл, или приобретает новое значение.
— Когда я готовился к экзаменам в Академию, — рассказывал мне Александр Иванович, — я должен был перевести с русского на немецкий фразу «наш заграничный соперник» (unser ausländischer Nebenbuhler). Слово «unser» остановило мое внимание, и я несколько раз повторил его про себя. И вдруг оно стало представляться мне сначала как какой-то длинный, острый, колющий предмет, а потом как что-то зеленое, чешуйчатое, вроде ядовитой ящерицы или сколопендры. Любопытно, явится ли и у тебя такое представление? Попробуй закрой глаза и повторяй.
Я зажмурилась и несколько раз повторила про себя «unser», «unser».
— Может быть, ты и прав, но свое представление ты внушил мне, и оно теперь невольно возникает и у меня.
— А случалось ли тебе самой делать такие опыты?
— Нет, но когда мне было четыре-пять лет, я путала значение простейших слов, особенно местоимений. Однажды, отправляясь гулять, я зашла к моей старшей сестре и сказала ей:
— Лидуша, я с тетей Олей пойду гулять.
— Я тоже пойду с вами, — ответила она.
— Что ты говоришь? Я говорю тебе: я пойду гулять, я, Муся, а не ты, Лида. Я — это я, Муся. А ты — ты, Лида.
Сестра рассмеялась и сказала:
— Нет, когда я говорю про себя, то я тоже я.
Я рассердилась:
— Неправда, неправда! Ты не я.
— Как это просто и как странно. Я, я, — повторил Александр Иванович. — А потом как?
— Привыкла к местоимениям так же, как и все.
— Да, понимание собственного «я» заложено в нас с младенчества.
О том, что сознание своего «я» пробуждается уже в раннем детстве, Куприн пишет в шестой главе «Поединка». Там он рассказывает о нитке, которой мать привязывала его в раннем детстве к стулу.
— По словам матери, — вспоминал Александр Иванович, — я поздно начал говорить. Но думать начал гораздо раньше. Слов для передачи своих чувств у меня еще не было, и поэтому я был угрюм — я не понимал, что угнетает меня именно нитка, лишавшая свободы движений. Теперь мне ясно, что имей я в своем распоряжении достаточное количество слов, то понял бы, что меня угнетает и подавляет чужая воля. Именно эта нитка и породила во мне дух протеста, любовь к неограниченной свободе.
— не начать ли повесть именно с этого эпизода. Но в последующей редакции Александр Иванович переместил его в четвертую главу.
— Конечно, — говорил Куприн, — для того, чтобы привлечь внимание читателя, следовало бы начать повесть с романтической завязки. Но такое начало отодвигает на второй план мой поединок — поединок с царской армией.
И первой главой «Поединка» стала впоследствии десятая глава, начинавшаяся именно так, как и сейчас начинается десятая: «Было золотое, но холодное настоящее весеннее утро. Цвела черемуха…»
В середину этой главы, перед абзацем: «Четвертый взвод упражнялся на наклонной лестнице,» — было вставлено: «К Веткину подбежал с испуганным видом унтер-офицер Бобылев. „Ваше благородие, командир едут!“»
Кончалась глава приказом об аресте Ромашова.
— разговор с денщиком Гайнаном, бюст Пушкина, получение письма от Раисы Петерсон. Лежало оно в конверте, на углу которого был изображен голубь, несущий письмо. Зимой 1906 года, когда «Поединок» вышел уже четвертым или пятым изданием, к нам зашел К. И. Чуковский.
— С каких же это пор голуби стали зубастыми? — весело спросил он Александра Ивановича.
— Не понимаю… — недоуменно пожал плечами Куприн.
— Однако голубь ваш несет письмо госпожи Петерсон в зубах…
— Не может быть, — рассмеялся Александр Иванович.
— Вы нарочно, Корней Иванович, это придумали, — сказала я. — Давайте книгу, проверим.
Я принесла книгу, и оказалось, что Чуковский прав.
— Ведь вот бывает же такая ерунда, которую сам совершенно не замечаешь, — смеялся Александр Иванович. — Да и вообще, кроме вас, пожалуй, никто бы этого не заметил.
Третьей главой была прогулка Ромашова на вокзал (теперь глава вторая).
Относительно четвертой главы (у Николаевых), как сказано выше, Куприн колебался, не начать ли с нее «Поединок», но скоро отказался от этой мысли.
У Куприна была привычка, когда он читал мне что-нибудь новое, им написанное, часто взглядывать на меня, чтобы по выражению лица судить о впечатлении. Во время чтения посреди монолога Назанского вдруг появилось нечто для меня совершенно неожиданное.
«Пройдет двести — триста лет, и жизнь на земле будет невообразимо прекрасна и изумительна. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, мечтать о ней.
— Вы говорите, через двести — триста лет жизнь на земле будет прекрасна, изумительна? Но нас тогда не будет, — вздохнул Ромашов».
Я была изумлена, и, видимо, на моем лице отразилось недоумение. Александр Иванович остановился.
— В чем дело, Маша? Что тебе не нравится?
— Да нет, мне все это нравится, но я не понимаю, почему в монолог Назанского ты вставил Чехова.
— Как Чехова? — вскрикнул он и побледнел.
— Но это же у тебя почти дословно из «Трех сестер». Разве ты не помнишь слова Вершинина?
— Что? Я… я, значит, взял это у Чехова?! У Чехова? — Он вскочил. — Тогда к черту весь «Поединок»… — И, стиснув зубы, разорвал рукопись на мелкие части и бросил в камин. Не говоря ни слова, Александр Иванович вышел из комнаты. Домой вернулся под утро.
потому, что я очень хорошо знала содержание глав. Черновиков у Куприна не было, он уничтожал их так же, как и все варианты своих вещей, чтобы больше они не попадались ему на глаза.
— Там все-таки было кое-что недурно написано, — как-то месяца через три сказал Александр Иванович, — пожалуй, можно было не уничтожать всю рукопись.
Тогда я принесла ему восстановленные мною шестьдесят страниц. Он был удивлен и обрадован. Однако к работе над «Поединком» вернулся только через полтора года. В течение этого перерыва он вел себя так, будто о своей повести забыл: вспоминать и говорить о ней он избегал.
В один из приездов Бунина в Петербург мы узнали от него, что в «Знании» проектируется беллетристический сборник, к которому привлекаются участники «Знания». Редактором Горький наметил сначала Л. Андреева, но тот сразу отказался. Тогда Горький поручил организацию и редактирование сборника Пятницкому.
— Пятницкий просил меня дать что-нибудь для сборника, — сказал Бунин. — Я еще не решил, дать рассказ или стихи. О повести Андреева «Василий Фивейский», которая войдет в сборник, Пятницкий отзывался с восторгом. Очень высокого мнения о ней и Алексей Максимович. Они считают, что вещь эта будет гвоздем сборника. А ты, Александр Иванович, что ты даешь?
— Я? Я не даю ничего. Пятницкому я сказал об этом.
59. «Врет, как зеленая лошадь» — любимое выражение Куприна. 6 марта 1910 года. Куприн писал Ф. Д. Батюшкову: «Репортеры врут, как зеленые лошади» (ИРЛИ). «Куприн любил и такое изречение: „Месть — это блюдо, которое надо подавать холодным“» (прим. М. Куприной-Иорданской).