Каприз
Огромный двухсветный актовый зал университета, казалось, утопал в целом море огня, который яркими потоками бросали три газовые люстры, увешанные свер-кающими хрустальными призмочками, и десятки четырехлапых бра, горевших в простенках между окнами и дверями. В одном конце зала возвышалась просторная эстрада, красиво замаскированная флагами и густой стеной живых растений... На эстраде блестел свежим лаком концертный рояль с поднятой вверх крышкой...
По-видимому, не оставалось более ни одного свободного места, но все новые и новые волны зрителей беспрерывно врывались из входных дверей. Глядя на тех, которые уже сидели, чувствовалось, что взгляд теряется в этом волнующемся море голов, лысин, причесок, черных фраков, мундиров, светлых дамских платьев, медленно движущихся вееров, тонких рук в белых длинных перчатках, плавных жестов и кокетливых, праздничных женских улыбок.
На эстраду взобрался и уверенно, почти гордо, подошел к ее краю красивый певец. Он был во фраке с широким вырезом и с красной гарденией в петличке. Следом за ним, тенью, незаметно, очутился на своем месте аккомпаниатор, у которого длинные, прямые и жидкие волосы падали на оба плеча.
Зал затих.
Несколько особенно франтоватых студентов, которых можно было бы по бантикам на груди признать за распорядителей вечера, нетерпеливо толпились в холодной швейцарской между вешалками, загроможденными верхней одеждой,-- они ожидали приезда Генриетты Дюкруа, примадонны парижской Оперы, гаст-ролировавшей в городе весь зимний сезон. Хотя знаменитая певица и приняла с очаровательной любезностью депутацию от молодежи и уверяла, что сочтет за большую честь для себя пропеть на студенческом вечере, однако начиналось уже третье отделение, в котором именно и должна была участвовать дива, а она до сих пор еще не приезжала.
"Неужели надула?" - мелькала тревожная, но невысказываемая мысль в умах озябших распорядителей, и они то и дело, один за другим, подбегали к окнам и, прижимаясь лицами к стеклу, напряженно вглядывались в темноту зимней ночи. Дюкруа, назначавшая в дни своих представлений безумные цены на места, была без сомнения, гвоздем вечера, главной приманкой для большинства приехавшей публики...
На улице послышался грохот подъезжающего экипажа, и мимо окон в одно мгновенье мелькнули два больших ярких фонаря. Распорядители быстро кинулись к дверям, волнуясь и оттесняя друг друга.
Действительно, это была Дюкруа. Она впорхнула в швейцарскую, улыбаясь студентам и указывая рукой на свое горло, укутанное в тысячные соболя. Этот жест означал, что она охотно объяснила бы уважительную причину своей неаккуратности, но боится говорить в нетопленной комнате.
Так как Дюкруа давно пропустила свой номер и разочарованная публика уже перестала ее ожидать, то внезапное появление ее на эстраде вышло великолепным сюрпризом. Несколько сотен молодых глоток и вдвое большее количество здоровых ладоней устроили ей такую долгую и оглушительную встречу, что даже и она, привыкшая быть повсюду кумиром публики, почувствовала в душе приятное щекотание лести... Она стояла у края эстрады, слегка наклонившись всем телом вперед и обводя ряды зрителей своими большими, черными, смеющимися глазами. На ней было шелковое глянцевитое платье, корсаж которого держался на плечах при помощи узеньких ленточек. Прекрасные обнаженные руки, низко открытая высокая грудь и длинная, круглая, гордая шея казались выточенными из какого-то теплого, бархатного мрамора.
Несколько раз буря аплодисментов утихала, но едва только Дюкруа подходила к роялю, как новый взрыв восторга заставлял ее возвращаться к краю эстрады. На-конец, она со своей очаровательной улыбкой сделала руками просительный жест, указывая на рояль. Крики постепенно стихли, но весь зал продолжал глядеть на нее влюбленными глазами. И среди полнейшей, но живой, внимательной тишины она запела один из романсов Сен-Санса.
Алексей Сумилов, студент-медик II курса, стоял, прислонившись к боковой колонне, и слушал с закрытыми глазами пение, нежно и властно раздававшееся с эстрады. Он любил музыку какой-то удивительной, болезненно-страстной любовью, ощущая ее не только ушами, но всем телом, всеми нервами, всей своею душой... И теперь каждый звук чудного голоса проникал в самую глубь его существа и отзывался там такой сладкой дрожью, что Алексею мгновениями казалось, будто эти звуки раздаются в его собственной груди.
Когда восторженный рев толпы подымался после каждого оконченного романса, Алексей испытывал чувство почти физической боли, и глаза его смотрели на кричащую публику с выражением испуга, мольбы и страдания. Но Дюкруа начинала новую арию, и Алексей опять опускал веки, весь отдаваясь, точно теплым морским волнам, чарующей музыке. В это время он страстно желал, чтобы вечно не смолкало это божественное пение и чтобы он сам вечно стоял у своей колонны, жадно наслаждаясь каждой нотой...
Дюкруа должна была бисировать около десяти раз. Ее отпустили только тогда, когда она все с той же очаровательной улыбкой показала рукой на горло и сделала головой и плечами жест отказа и сожаления. Следом за ней на эстраду выскочила какая-то бритая и кудлатая личность в потертом фраке старого фасона и закричала: "Около воздушного шара. Сцена из народного быта, Ивана Федоровича Горбунова".
Сумилов глубоко и прерывисто вздохнул, как будто только что очнувшись от долгого сладостного сновидения.
Он сходил с лестницы, запруженной кричащим, суетящимся народом, и старался не наступать на дамские платья. Кто-то хлопнул его сзади по плечу. Сумилов обернулся и увидел юриста Бибера, своего товарища по гимназии, сына известного миллионера.
Бибер был чем-то радостно взволнован. Он обнял Сумилова за талию и, крепко прижимая его к себе, быстро зашептал ему на ухо:
-- Согласилась!.. Сейчас тройки приедут... Я послал...
-- Кто согласился? - спросил Сумилов.
-- Она... Дюкруа... Мы в "Европейской" ужин заказали. Сначала было ни за что не соглашалась, а потом ничего... смилостивилась. Там все наши будут... Ты поедешь, конечно?
Сумилов никогда не принадлежал к компании Бибера, состоявшей из золотой молодежи университета: сыновей крупных помещиков, банкиров и коммерсантов. Бибер сам это отлично понимал, но он находился в том припадке беспорядочного восторга, когда хочется каждому сделать что-нибудь приятное. Поэтому он запротестовал:
- Брось глупости. Ты должен... Почему ты не хочешь?
Сумилов рассмеялся.
- Потому что... Ну, просто... Потому что - ведь ты знаешь мои...
- Ну, ладно, ладно... Подробности письмом,-- воскликнул Бибер, увлекая
Сумилова. - Едем, едем, едем...
У крыльца стояли тройки. Лошади в темноте фыркали и мотали головами, от чего бубенчики на их шеях весело звенели. Студенты суетливо рассаживались, и в мерзлом воздухе их голоса раздавались резко и возбужденно.
Сумилов сидел рядом с Бибером. Алексей до сих пор находился под впечатлением музыки. Странная иллюзия овладела им в то время, когда тройки неслись вперегонку по пустынным улицам. Свист ветра в ушах, визг подмерзшего снега под полозьями, крики студентов и непрерывный звон бубенчиков сливались для него в какую-то удивительную, переливчатую мелодию... В то же время минутами он не постигал или, вернее, забывал, что с ним делается или куда он едет.
Ужин, на котором сначала все, кроме Дюкруа, стеснялись, под конец принял характер "оргии мальчишек исступленных". Студенты беспрерывно целовали у певицы руки и говорили ей на плохом французском языке самые дерзкие комплименты. Близость красивой, сильно декольтированной женщины опьяняла их всех гораздо больше, чем шампанское; в их глазах светилось нескрываемое желание. Дюкруа отвечала сразу пятерым, громко хохотала, откидываясь головой на спинку малинового бархатного дивана, и била своих собеседников веером по рукам и губам...
Сумилов не привык к вину, и теперь два бокала, выпитые им, приятно кинулись ему в голову. Он сидел в углу и, заслоняясь ладонью от света канделябра, неот-ступно глядел на Дюкруа восхищенными глазами. Внутренне он удивлялся смелости своих товарищей, так развязно болтавших с знаменитой певицей... Эта свирепость одновременно возбуждала в нем и зависть, и какое-то ревнивое чувство.
Сумилов был очень скромен, даже более - застенчив по своей нежной натуре и по воспитанию, которое он получил в хорошей патриархальной семье. Близкие то-варищи называли его барышней. И действительно, в нем было много девственной, наивной, свежей непосредственности мысли и чувства.
-- Кто этот господин, что сидит в углу точно мышь? - спросила вдруг Дюкруа, указывая на Алексея. Бибер тотчас же ответил:
-- Это один из наших студентов. Его фамилия - Сумилов.
- Он, должно быть, поэт, этот господин? Послушайте, господин поэт, подойдите сюда! - крикнула певица.
Сумилов подошел и неловко остановился против нее, чувствуя, что горячая краска заливает его лицо.
- Ах, боже мой! Да ваш поэт прехорошенький,-- засмеялась Дюкруа. - У него вид свеженькой пансионерки... Глядите, глядите, он даже краснеет. Ах, как это мило!
Она действительно с удовольствием глядела на Сумилова, на его стройную, юношески гибкую и худощавую фигуру, на его разрумянившееся, нежное и красивое лицо, все покрытое легким пушком, на белокурые мягкие волосы, падающие непослушными прядями на лоб. И вдруг, схватив быстрым, грациозным движением руку Сумилова, Дюкруа заставила его сесть рядом с собою на диван.
- Отчего это вы не хотели подойти ко мне? Вы слишком горды, молодой человек. Неужели женщина должна делать к вам первый шаг!
Алексей молчал. Кто-то из студентов, никогда не видевший Сумилова в своей компании, вставил с наглой усмешкой:
- Madame, наш коллега не понимает по-французски ни слова.
преимущество русской знати и которая еще уцелела кое-где в хороших фамилиях:
- Вы совершенно напрасно, милостивый государь, берете на себя труд объясняться за меня, тем более что даже не имею чести быть с вами знакомым. Когда он это говорил, его брови гневно сдвинулись и большие голубые глаза с длинными стрелами ресниц потемнели.
- Браво, браво, молодой поэт! - засмеялась Дюкруа, не выпуская из своих рук руки Алексея... - Как вас зовут, мой поэт?
Сумилов, вспышка которого уже улеглась, опять сконфузился и опять покраснел:
-- Алексей.
-- Как? Как? Але...?
Сумилов повторил.
-- Ах, это все равно что Алексис! Ну так вот, monsieur Алексис, в наказание за то, что вы не хотели ко мне подойти, вы должны меня будете проводить до дома. Я хочу пройтись немного пешком, а то боюсь завтра встать с головною болью.
Карета остановилась у подъезда первоклассной гостиницы. Сумилов помог певице выйти из экипажа и стал прощаться.
Она взглянула на него исподлобья лукавым и нежным взором и спросила:
-- Разве вы не зайдете посмотреть мою берлогу?
-- Madame... я очень счастлив... - залепетал смущенно Алексей,-- но я боюсь... так поздно...
-- Идем! - скомандовала Дюкруа. - Я вас хочу окончательно наказать...
Пока она переодевалась в будуаре, Сумилов осматривался кругом. Он заметил, что певица сумела придать шаблонно-пышной обстановке дорогого номера то кокет-ливое изящество, на которое способна только парижанка. Всюду были ковры, цветы, веера, дорогие безделушки, мебель, более удобная для лежания, чем для сидения... Воздух благоухал тонкими духами, пудрой и запахом красивой женщины. Этот запах Сумилов слышал еще в то время, когда сидел в карете, прикасаясь плечом к плечу певицы.
Дюкруа вышла в просторном белом, затканном золотом, пеньюаре. Заметив горничную, неслышно и ловко приготовлявшую на мраморном столике чай, она сказала:
- Идите спать, я больше не имею надобности в вас. Горничная - некрасивая, подвижная, как обезьяна, парижанка - вышла, скользнув по Сумилову проницательно-насмешливым взглядом. Дюкруа уселась с ногами на низкий и широкий турецкий диван, расправляя около ног складки своего белого платья, и повелительным жестом указала Алексею на место рядом с собою. Сумилов повиновался.
- Ближе, ближе! - приказала Дюкруа. - Еще ближе!.. Вот так... Ну, теперь давайте разговаривать, monsieur Алексис. Во-первых, где вы научились так хорошо владеть французским языком? Вы выражаетесь, точно маркиз.
Сумилов рассказал ей, что у него с самого раннего детства были гувернантки-француженки и что этот язык принят почти исключительно в его семье.
-- О, значит, вы из богатого семейства?! - воскликнула Дюкруа.
-- Нет, мы лет пять тому назад разорились.
-- Ах, бедненький! Значит, вы живете своими трудами? Вам, должно быть, это очень тяжело? У вас есть друзья? Вы, вероятно, редко бываете в обществе?
- Скажите, вы любили когда-нибудь женщину? Он посмотрел на нее, полу смеясь, полуудивленно.
-- Да, любил... Когда мне было четырнадцать лет, я был влюблен в свою кузину...
-- И только?
-- Да.
-- Честное слово?
-- Честное слово.
-- И вы никогда не любили женщину совсем? Он понял и, нервно теребя бахрому скатерти, прошептал:
-- Нет... Никогда.
-- А я? - тем же замирающим шепотом спросила Дюкруа, наклоняясь к нему так близко, что он почувствовал теплоту ее лица. - А я нравлюсь вам? Нравлюсь? Да глядите же в глаза, когда вас спрашивают!
Она схватила его голову руками и повернула к себе... Ее горячие и жуткие глаза сначала испугали Сумилова, потом смутили, а потом вдруг и в его глазах зажгли такой же огонь.
Она опустила ресницы и со вздохом притянула голову Сумилова еще ближе к себе. Губы ее пылали и были влажны.
-- Дома госпожа Дюкруа?..
-- Нету дома.
-- Может быть, вы не заметили? Может быть, она уже вернулась?
Толстый ливрейный швейцар с красной, опухшей и заспанной мордой почесал спину о косяк двери.
- Как же это я, например, не видал, ежели я к тому обязан, чтобы смотреть? Да что вы хлопочете? Вот уже, почитай, вторую неделю каждый день бегаете... Коли сказано нет, так, стало быть, и нет... Чего же тут еще? Не хотит вас видеть, и дело с концом...
Сумилов торопливо вытащил из кармана кошелек. При виде рублевой бумажки швейцар перестал чесать спину и произнес снисходительно:
- Попробуйте... подымитесь наверх. Может быть, и есть...
Сумилов быстро взбежал по лестнице, шагая через две ступеньки. Но перед дверью номера он остановился и схватился инстинктивно за то место груди, где так судорожно и мучительно колотилось сердце. При этом его рука ощутила прикосновение лежащего в боковом кармане небольшого револьвера.
Сумилов постучался. "Entrez",-- послышалось из-за двери. Закрыв на секунду глаза от смутного предчувствия какого-то ужаса, Алексей толкнул ручку.
видом захлопывала дверь перед самым его носом. Он стал писать письма, но на первое не получил ответа, а прочие возвращались ему нераспечатанными.
Алексей страдал невыносимо. Он исхудал, осунулся и пожелтел. И днем и ночью его преследовал образ прекрасной парижанки; везде ему рисовалась ее бархатная кожа, ее поцелуи.
Дюкруа была не одна. Рядом с ней на диване, так хорошо знакомом Алексею, сидел какой-то толстый господин, судя по лицу, грек или армянин, с маслеными черными глазами, горбатым носом и густыми черными усами.
Увидев вошедшего Сумилова, Генриетта быстро поднялась и с гневным видом сделала несколько шагов ему навстречу, не протягивая руки.
- Что вас заставляет преследовать меня всюду, милостивый государь? - спросила она, вызывающе щуря глаза.
- Мне надо говорить с вами... наедине... два слова. В его голосе и в выражении лица чувствовалась такая страшная настойчивость, что Генриетта невольно повиновалась.
- Хорошо, идите за мной,-- сказала она, направляясь в свой будуар. - Но помните, что это последнее объяснение.
В полутемном будуаре он опять схватил ее за руки, но она быстро вырвалась от него.
- Я вас безумно люблю! - воскликнул Алексей. - Пощадите меня!
-- Да... впрочем, нет... не все... Я сам не знаю, что говорю. Я не сплю по ночам... Зачем, зачем вы все это сделали?
Она расхохоталась наглым, искусственным смехом опытной актрисы.
- Вот как! Вы пришли упрекать меня...
Из гостиной послышался сдержанный кашель.
-- Разве я вам должна давать отчет в моих знакомствах? - ответила Дюкруа, пожимая презрительно плечами.
Сумилов вдруг почувствовал в душе прилив бешенства.
-- Отвечайте мне: кто этот господин? Это ваш любовник? Говорите сейчас...
-- А! Вы непременно хотите знать? - Генриетта приблизила к нему свое лицо, искаженное злобой, и трясущимися бледными губами произнесла:
Послышался выстрел, потом отчаянный женский крик, потом другой выстрел, потом испуганный вопль из соседней комнаты... Отовсюду из номеров сбежались люди... Генриетта еще была жива и, лежа на полу в луже крови, протяжно и тихо стонала. Сумилов лежал рядом с ней, ничком, касаясь окровавленной головой ее платья. Правая рука его была подвернута под тело, а плечо левой судорожно вздрагивало, как крыло подстреленной птицы...
1897