Волков А.А.: Творчество А. И. Куприна
Глава 4. Верность гуманизму.
Страница 1

Глава 4

Верность гуманизму

Известно, что годы, последовавшие за поражением первой революции, были самым позорным и бесстыдным десятилетием в истории русской буржуазной интеллигенции.

Отбросив общественный долг писателя как ненужный хлам, одни литераторы в угоду низменным вкусам мещан-обывателей специализируются на эротических темах, другие, как Сологуб и Арцыбашев, сочетают «крылатый эрос» с откровенной антиреволюционной проповедью.

— Д. Айзман, Л. Андреев, Е. Чириковидр. Центральной темой реакционной литературы стала дискредитация революционера, борца, преобразователя жизни. Одни сочиняли пасквили на революционеров, другие пытались убедить читателя в невозможности изменить общественный строй, так как зло, дескать, существует в жизни искони, оно заложено в самой природе человека. Именно эта тема — дискредитация всяких попыток революционного преобразования действительности — оказалась «плацдармом», на котором объединился ряд писателей различного направления. Например, на страницах альманаха «Шиповник», начавшего выходить в 1907 году, произошла «встреча» бывшего «знаньевца» Л. Андреева и декадентов, возглавляемых таким реакционером, как Федор Сологуб. Напечатанные в третьей книге «Шиповника» «Навьи чары» Ф. Сологуба и «Тьма» Л. Андреева явились своего рода программой «нового», объединенного литературного «направления». Оба эти произведения посвящены теме революции. В рассказе Андреева герои его, долженствующий изображать революционера, провозглашает: «Если нашими фонариками не сможем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем во тьму». В романе «Навьи чары» Ф. Сологуб еще беззастенчивее «расправляется» с революцией. Роман представляет собой некую мешанину из мракобесия и порнографии. В начале романа автор пытается окутать поэтической дымкой свои пасквильно-порнографические упражнения: «Беру кусок жизни грубой и бедной и творю из него сладостную легенду, ибо я поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром — над тобой, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном». На деле Сологуб творил нечто болезненно-уродливое и мутное, пытаясь связать мистико-эротические мерзости героя «Навьихчар» Триродова с его деятельностью социал-демократа.

По поводу этого номера «Шиповника» А. М. Горький 13 (26) декабря 1907 года писал К. П. Пятницкому: «Отвратительное впечатление произвел на меня роман Сологуба в 3-м «Шиповнике». И — рядом с ним Андреев, — странно и позорно совпадающий в своем парадоксе сблевотиной гнусного старичишки»<1>.

Сологубы и арцыбашевы — это была «свобода» от революции, от народа, от морали.

Третируя нужды и страдания и живую душу человека, достоинство которого попиралось тысячу лет, Каменский, Арцыбашев и прочие поборники «свободы» творчества прославляли «человека», лишенного всяких нравственных устоев и «свободно» плюющего на все нравственные ценности человечества.

«Жизнь» повести и рассказы, требовал, чтобы они были «не революционного», а «психологического» содержания. Какой же психологии требовал Арцыбашев от писателей? Сам он поясняет в одном из своих писем: «Сборник наш идет блистательно, хотя и костят нас всех на славу за якобы порнографию. Увы! Дух времени. Теперь так же в моде бранить за порнографию, как носить пальто колоколом. Это признак хорошего тона»<2>.

Здесь Арцыбашев явно лицемерил. Появление «Жизни» было как раз и обусловлено тем «духом времени», который не только не протестовал против порнографии, но и требовал ее во всех видах. Краткую, но исчерпывающую характеристику этого альманаха дал Горький в письме к бывшему «знаньевцу» Д. Айзману: «Ваши рассказы в сборнике «Жизнь» — произвели на меня тяжкое впечатление, хотя я их знал раньше. Но в этой грязной книге, где все авторы насилуют женщину, ваши вещи еще более проиграли в моих глазах. Противна мне эта «Жизнь» — противно знать, что в русской литературе, где женщина, по праву, занимала столь высокое место, ныне люди больного воображения тащат ее в грязь и всячески плюют на нее»<3>.

«Властитель дум» мещанства, вульгарный и неумный писатель Арцыбашев отражал как бы в концентрированной форме настроения маразма, охватившие буржуазную интеллигенцию. В своих произведениях он «переводил» на язык некультурного российского мещанина реакционную философию Ницше, его идеи господства сильного над слабым. В рассказе «Смерть Ланде» и романе «Санин» Арцыбашев ратует за жизнь «без догмата». По Арцыбашеву, все лучшие качества Человека, все его 6лагородные чувства — признак слабости. Он провозглашает отказ от любви, труда, науки, общественных устремлении и прославляет все низменное — сексуальную распущенность, животный эгоизм, паразитическое наслаждениежизнью.

«В ночь после битвы» (1908) уподобил Арцыбашева, Сологуба и подобных им писателей мародерам, которые появляются тогда, когда «на поле битвы остаются только трупы и раненые».

В этот смутный и тяжелый период Александр Иванович Купринне оказался в стане врагов. Но в годы реакции слабые стороны его мировоззрения обнаружились особенно отчетливо. Куприн никогда не понимал роли масс в общественной жизни, не понимал организованной борьбы пролетариата. Нельзя сказать, чтобы Куприна художника не интересовали идеи социализма и революции. Но всякий раз, когда о них идет речь в его произведениях, он или представляет их в наивно-утопической форме, или же попросту грубо искажает. Как мы помним, герой «Поединка» Назанский восторженно говорит о «новых, смелых, гордых людях» — революционерах и в то же время восклицает: «... чем связан я с этим — черт бы его побрал! — моим ближним, с подлым рабом, с зараженным, с идиотом?.. А затем, какой интерес заставит меня разбивать голову ради счастья людей тридцать второго столетия?» Даже во время идейно-политического взлета Куприна его представления о будущем и путях его достижения были крайне утопичными и выражали анархизм его политических взглядов, идеализм его путаных философских воззрений.

Естественно, что поражение революции 1905 года Куприн склонен был воспринимать не как временное отступление, а как катастрофу, уничтожившую все надежды на освобождение. Годы столыпинской реакции, массового ренегатства русской буржуазной интеллигенции, затаптывания в грязь революционных идеалов — вся атмосфера «позорного десятилетия» должна была повлиять на творчество Куприна. Но весь вопрос в том, в какой мере и как реакция повлияла на него.

Идейные и философские ошибки Куприна отрицательно сказались на некоторых его произведениях. В частности, всякий раз, когда писатель пытался проникнуть умственным взором в будущее, он, не знавший закономерностей исторического развития, отходил от жизни, цеплялся за схемы идеалистического понимания истории, создавал отвлеченные, нежизненные картины.

В начале 1910 года Куприн написал рассказ, который проливает яркий свет на его философские взгляды и показывает, в чем корень идейных ошибок писателя. Это рассказ «Искушение». Философствует в этом произведении некий безымянный рассказчик. Он говорит такому же безымянному слушателю:

«Над жизнью, то есть над миллионами сцепившихся случаев, господствует — я в этом твердо уверен — непреложный закон. Все проходит и опять возвращается, рождается из малого, из ничего, разгорается, мучит, радует, доходит до вершины и падает вниз, и опять приходит, и опять и опять, точно обвиваясь спирально вокруг бега времени. А этот спиральный путь, сделав в свою очередь многолетний оборот, возвращается назад и проходит над прежним местом и делает новый завиток — спираль спиралей... И так без конца».

«вечного возвращения». Унылая, парализующая творческую волю концепция бесконечной повторяемости всех явлений сочетается в рассказе с верой в существование какого-то таинственного вселенского духа; чуждый всякой логики, этот дух шутя разрушает человеческие надежды. «... Есть Некто или Нечто, что сильнее судьбы и мира». Видимо, мистически-бутафорский «Некто в сером», сочиненный Леонидом Андреевым, оказал известное влияние на воображение Куприна. Но придуманный им дух отличается еще более зловещими наклонностями, нежели андреевский «Некто в сером». Не только судьба отдельного человека, но и судьба всего человечества решена таинственной силой — решена безжалостно, насмешливо-злорадно, и приговор осуществится как раз тогда, когда человечество будет находиться на вершине счастья.

«Уверяю вас, — говорит рассказчик в «Искушении», — то есть не уверяю, а я сам глубоко в этом уверен, что когда-нибудь, лет тысяч через тридцать, жизнь на нашей земле станет дивно прекрасною. Дворцы, сады, фонтаны... Прекратится тяготение над людьми рабства, собственности, лжи и насилия... Конец болезням, безобразию, смерти... Не будет больше ни зависти, ни пороков, ни ближних, ни дальних, — все сделаются братьями. И вот тогда-то Он (заметьте, я даже в разговоре называю его с большой буквы), пролетая однажды сквозь мироздание, посмотрит, лукаво прищурясь, на землю, улыбнется и дохнет на нее, — и старой, доброй земли не станет. Жалко прекрасной планеты, не правда ли? Но подумайте только, к какому ужасному, кровавому, оргиастическому концу привела бы эта всеобщая добродетель тогда, когда люди успели бы ею объесться по горло».

За философскими рассуждениями и прогнозами рассказчика вырисовывается «подпольный человек» Достоевского, желавший послать к черту всеобщее благополучие. Философы декаданса очень склонны были развивать мораль «подпольного человека», и Куприн в какой-то степени поддался их влиянию. Мы знаем, что автор «Олеси» был певцом любви и красоты, певцом женщины. Но в период реакции и он не избежал воздействиятого «легкого» отношения к женщине, которое культивировали декаденты; грязные брызги декадентского цинизма затронули и здоровое, чистое в своей основе творчество Куприна. Так возник его рассказ «Морская болезнь», по поводу которого Горький в статье «Разрушение личности» писал: «И даже Куприн, не желая отставать от товарищей-писателей, предал социал-демократку на изнасилование пароходной прислуге, а мужа ее, эсдека, изобразил пошляком». В письме к К. П. Пятницкому от 17 апреля 1908 года Горький назвал рассказ «Морская болезнь» «пакостью» и «дрянью»<4>.

«Морскую болезнь» в альманахе Арцыбашева — в альманахе, созданном на потребу обывателю, спешившему забыть о революции. Натуралистическая пошлятина в «острой» приправе порнографических «откровений» — такова была «эстетическая» линия альманаха.

Рассказ «Морская болезнь» является резким диссонансом в творчестве Куприна. Можно, пожалуй, не согласиться с Горьким, когда он обвиняет автора в клеветническом изображении социал-демократа. Вряд ли Куприн даже в годы реакции склонен был приписывать подлинным революционерам, психологические особенности «социал-демократа» Травина. Это бывший революционер, переродившийся в прекраснодушного мещанина. Такого же филистера Куприн изобразит позднее в рассказе «Гусеница». Главная беда «Морской болезни» в грубом натурализме, в отталкивающей безвкусице, бестактности. Это рассказ дурного тона, «странно и позорно» совпадающий с писаниями декадентов, и притом второсортных декадентов, вроде Александра Рославлева, Арцыбашева или А. Н. Каменского. Очевидно, тут проявилось отсутствие у Куприна большой, устойчивой культуры. Его сильное дарование носило в значительной степени стихийный характер (в этом отношении он напоминает Леонида Андреева). Поэтому и оказалась возможной такая «победа» декадентской безвкусицы над талантливым писателем. С. А. Венгеров заметил, что Куприн мог бы «удержаться» от порнографии, «у него только не хватает силы сопротивления общему течению»<5>.

Но это поражение Куприна осталось, к счастью, лишь эпизодом в его творческой практике, он обнаружил необходимую «силу сопротивления». У него будут и в дальнейшем идейные заблуждения, но небудет такой пошлости.

* * * * *

«найти» и понять героя своего времени, способного внести свет в народную жизнь. Но он так далек от рабочего класса, что не может увидеть, как подлинные вожаки народа — большевики — в сложных и опасных условиях реакции ведут титаническую работу по расшатыванию основ царского режима и подготовке революции, как в среде пролетариата и революционной интеллигенции формируются целостные и героические характеры.

Даже революционный подъем после столыпинской реакции, нашедший отклик в творчестве писателя, не открыл ему картины глубоких социальных сдвигов, происходящих в гуще народных масс.

Но вместе с тем Куприн прочно стоял на позициях реализма, он по-прежнему стремился окунуться в гущу народной жизни. Ему претят декадентствуюшие литераторы, оторванные от жизни. Характерны строки из письма Куприна матери — Л. А. Куприной (1910), в котором он, отказываясь содействовать начинающему литератору Г. С. Карышеву, писал: «Одного я только не беру на себя — это способствовать Юрию в литературе и няньчить его... У него никогда не хватит смелости окунуться в жизнь, а всегда он будет, сидя на берегу, мочить свой дворянский зад в теплой водице. Всемнадцать лет нельзя декадентствовать»<6>.

В творчестве Куприна, в его отношениях с людьми столько противоречий, колебаний, странностей, что глубоко понять их можно, только поняв его как человека, в его частной, личной жизни. Письма Куприна к Ф. Д. Батюшкову полны жалоб на тяжелое материальное положение, на издателей, на кабальные договоры с ними. Он просит Батюшкова выхлопотать ему ссуду в Литературном фонде, бегает по ломбардам. Жалуясь на постоянные денежные затруднения своему другу журналисту Вас. Регинину, Куприн говорил, что не знает, объясняется ли такое положение вещей «непрактичностью, глупостью или расточительностью». «Главная причина некоторых лишений, — добавлял он, — моя доверчивость. Я всегда верил слову человека, — даже тем, которые меня обманывали по два-три раза. В контракты не вчитывался, в юридическом крючкотворстве не разбираюсь, и, может быть, отсюда мои материальные неудачи... Ну да все это меня не удручает. Что бы я был за русский писатель, если бы умел устраивать свои дела или давал бы деньги в рост и всякоетакое...» <7>

Материальные трудности Куприна лишь частично объяснялись волчьим аппетитом издателей. Не менее важной причиной являлись житейская расточительность, богемный образжизни.

У этого физически сильного человека, так любившего проявления мощи, энергии, воли, воспевшего сильную личность, была ослабленная воля. Нередко он работал много, увлекаясь, отгораживаясь от всего мешавшего работе. А затем наступали периоды дружеских бесед в «литературных» ресторанах—«Капернаум», «Вена», «Прага», и не только бесед, а иногда и «разудалых» пьяных вечеров. Замашки Куприна глубоко печалили А. М. Горького. В одном из неопубликованных писем к Е. П. Пешковой (декабрь 1909 г.) он говорит: «Читаешь ли ты, как ведет себя поручик Куприн? Уж до чего нелепо и постыдно! И вообще — если сравнить личное поведение молодых современников с таковым же Г. Успенского, Гаршина, Королеикоит. д. — какая унылая разница!»<8>

Во многих «чудачествах» Куприна сказывалось, однако, положительное здоровое начало его своеобразной личности — огромный интерес к жизни, к смелым и творческим людям, к новым впечатлениям. Он увлекается, например, первыми летательными аппаратами. В сентябре 1909 года он поднимается на воздушном шаре «Россия», пилотируемом известным спортсменом Сергеем Уточкиным. Полет прошел благополучно и вызвал огромный интересу публики и... шум вокруг имени Куприна.

ощущениям. Уже в следующем, 1910 году он совершает полет на аэроплане, управляемом Иваном Заикиным. И хотя предыдущие полеты Зайкин совершил удачно, полет с Куприным едва не стоил жизни ему и писателю. Заикину, человеку мужественному и хладнокровному, удалось кое-как дотянуть до земли, но при посадке «фарман», представлявший из себя нечто вроде летающей этажерки, сломался...

Свои ощущения Куприн описал в очерке «Мои полет». А вскоре он пишет очерк «Устроители», в котором подвергает резкой критике генерала Каульбарса, главного виновника неорганизованности и спешки в устройстве перелета С. -Петербург — Москва. В результате убитые и покалеченные авиаторы, люди, по выражению Куприна, «со священным безумием всердце».

«священное безумие». И оно объясняется не только тяготением к неожиданным сильным ощущениям, духом авантюры, всегда жившим в Куприне. В красоте и силе человеческого тела, в смелости человеческих дерзаний писатель усматривал залог победы человека над природой.

Но для буржуазных писак образ жизни Куприна был лишь поводом раздувать сенсационную шумиху вокруг имени выдающегося художника.

«Репортеры врут, как зеленые лошади»,— с горечью писал Куприн Ф. Д. Батюшкову<9>. А каков был «метод» работы репортеров буржуазных листков, Куприн поведал в сатирическом рассказе «Интервью». Хотя знаменитый драматург Крапивин категорически отказывается отвечать на вопросы проникнувшего к нему репортера, тот публикует «интервью», где на поставленные вопросы следуют им же придуманные ответы — сочетание невежества и наглой лжи. Одной из основных причин беспорядочного образа жизни Куприна в эти годы явилось ослабление у него тех общественных интересов, которые обусловили высокую целеустремленность его жизни и творчества в период первой русской революции.

Только этим можно объяснить, в частности, позицию Куприна по отношению к Горькому.

В годы подъема революционного движения и первой русской революции Горький был для Куприна властителем дум. Но потерпела поражение революция, уехал Горький, и Куприн как будто почувствовал, что пала «власть» Горького над ним, сковывавшая его анархическое «я». О том, как понимал собственное «я» Куприн, свидетельствует одно из его писем к Ф. Д. Батюшкову:

«Не пиши мне больше о «я». Ты меня только сбиваешь с толку. У тебя это «я» все время сбивается на общественное благо, на мировую душу, на идею о справедливости,— а в этих границах мое «я» чувствует себя так же, как прошлогодний клоп, иссохший между двумя досками. Мое «я» требует полного расширения всего богатства моих чувств и мыслей, хотя бы самых порочных, жестоких и совершенно неприятных в обществе. «Я» же Каменского заключается в том, что все позволено и, стало быть, можно для личного удобства или сочного куска бифштекса ограбить, оклеветать и сморкнуться тайно в чужой платок. Вот две ступеньки, градации разных «я». Победит первое и победит,— кроме крайних случаев,— вовсе не во вред, а впользу человечеству. Но этим не надо задаваться — оно само собой выйдет»<10>.

Как видим, идея «сверхчеловека» произвела известное впечатление на Куприна. Обращает на себя внимание наивное противопоставление «порочного и жестокого» (будто бы необходимого для «я») пресловутому тезису «все позволено». Куприн старается отмежеваться от каменских с их пошлостью и глупостью и не замечает, что логика его собственных рассуждений приводит именно к «морали», которую так широко проповедовали каменские и арцыбашевы. Столь же противоречивыми были, как мы помним, философские рассуждения Назанского.

К счастью, художественная практика Куприна, честного и вдумчивого наблюдателя жизни, перечеркивала его ошибочные философские построения. Но как только он отступал от действительности и пытался сконструировать произведение, исходя из философской программы, навязанной ему декадентством, появлялись на свет блеклые и чахлые создания. Образ героя, «сильного» и порочного, героя, для которого все нормы морали являются пустым звуком, Куприн рисует в рассказе «Ученик» (1908). Этот рассказ, как и «Морская болезнь», вызвал резкую отповедь Горького. Он писал К. П. Пятницкому:

«Сегодня получаю сборник, читаю Куприна. Недоумеваю. „Ученик“ написан слабо, небрежно и по теме своей — анекдотичен. Можно подумать, что автор написал его специально для „Знания“, кое в его глазах, видимо, является издательством, готовым печатать всякую дрянь, лишь бы она была подписана именем.

Короче говоря — я такого рассказа в „Знании“ не напечатал бы»<11>.

Рассказ «Ученик» весьма показателен для идейных блужданий Куприна и по своей концепции близок к тем взглядам, которые он развивал в «Искушении» и «Королевском парке». Поэтизация жестокого и порочного — вот дань моде, принесенная Куприным. Герой рассказа «Ученик» Држевецкий тяготеет к «белокурой бестии» Ницше и действует по формуле «ближнего толкни». Перед нами разновидность Санина, хотя в рассказе Куприна нет той пошлости, которой наполнен роман Арцыбашева.

Свою «философию» Држевецкий излагает перед шулером Балунским, который как бы представляет старшее поколение людей, освободившихся от «условностей» морали. Но «ученики» превзошли своих «учителей». И Балунский с уважением отмечает:

«Я вам удивляюсь... Вы новое поколение. У вас нет ни робости, ни жалости, ни фантазии... Какое-то презрение ко всему. Неужели в этом только и заключается ваш секрет?

— Вэтом. Но так же и в большом напряжении воли».

«студента» нечто мистическое, этакая декадентская «надмирность». Куприн хочет показать своего героя в окружении людей, восхищенных ими подавленных. Однако все попытки Куприна возвысить своего героя оказались тщетными. Несмотря на трескучие фразы о сильной воле, презрении к людям, Држевецкий — вульгарный гедонист, преисполненный самомнения; все его доблести сводятся к умению обирать тупых мещан, соблазнять их жен. Чем же отличается «я» такого героя от «я», воспеваемого каким-нибудь Каменским?

В рассказе «Ученик» заметно влияние декадентской идеи вечного круговорота жизни, повторяемости всех явлений. В жизни фатально определена смена горя и счастья, уродливого и прекрасного, злого и доброго, все возвращается к своему началу, все вобщем довольно-так искучно, тривиально — и нет пути вперед! Подобная «философия» должна была логически привести Куприна к мысли о невозможности достижения человечеством счастья. Она дает себя знать, например, в рассказе «Королевский парк» (1911).

Рассказ отчетливо делится на две части — художественную, содержащую непосредственное изображение будущего общества, и небольшое публицистическое вступление, очень мало связанное с сюжетом. При всей своей фантастичности «Королевский парк» по сюжету несколько напоминает рассказ «На покое», опубликованный в 1902 году. В «Королевском парке» также изображаются люди, которые, сыграв свои роли, находятся «на покое» и предаются бесплодным воспоминаниям и мелкой грызне. Но только здесь вместо бывших актёров фигурируют бывшие венценосцы, давно ставшие ненужными свободному и счастливому человечеству и сохраняемые обществом как исторические экспонаты. Все это изложено со свойственным Куприну остроумием и сатирически направлено против отживавших реакционных сил. Но во вступительной части писатель нашел необходимым заглянуть в еще более отдаленное будущее рода человеческого, которое представилось ему довольно-таки безотрадным. «Гений человека смягчил самые жестокие климаты, осушил болота, прорыл горы, соединил моря, превратил землю в пышный сад и в огромную мастерскую и удесятерил ее производительность. Машина свела труд к четырем часам ежедневной и для всех обязательной работы. Исчезли пороки, процвели добродетели». Казалось бы, Куприн рисует прекрасную картину (хотя в последней строчке не обошлось без легкой иронической усмешки автора). Но дальше следует «прогноз», в котором нотки пессимизма, прорывавшиеся уже в «Тосте», зазвучали с полной силой.

«По правде сказать... все это было довольно скучно. Недаром же в средине тридцать второго столетия, после великого южно-африканского восстания, направленного против докучного общественного режима, все человечество в каком-то радостно-пьяном безумии бросилось на путь войны, крови, заговоров, разврата и жестокого, неслыханного. Деспотизма — бросилось и — бог весть, в который раз за долголетнюю историю нашей планеты — разрушило и обратило в прах и пепел все великие завоевания мировой культуры».

Это мрачное вступление к рассказу, навеянное самыми тривиальными буржуазно мещанскими выдумками о социализме, очень мало связано с непосредственным повествованием. Более того, между вступлением и конкретными картинами грядущего, которые рисует Куприн, даже есть известные противоречия. Писатель изобразил, хотя и весьма эскизно, людей будущего — веселую и добрую девочку, любящую сказки, и ее отца — «высокого загорелого мужчину со спокойными и глубокими серыми глазами». Упоминается также молодежь, гуляющая в светлые весенние дни по Королевскому парку и смотрящая на престарелых венценосцев как на «загробных выходцев». В облике девочки, ее отца и гуляющей молодежи ничто не свидетельствует о скуке, о пресыщении и пр.

«умнее» усвоенных им буржуазных концепций. Но поскольку эти концепции отразились в рассказе, он — независимо от намерений автора — попадал в русло идеологической реакции и, естественно, встретил резкое осуждение со стороны передовой общественности.

Уничтожающей критике подверг рассказ Куприна М. Ольминский на страницах большевистской «Правды», в статье «Между делом»:

«Рабочие, как известно, добиваются сокращения рабочего дня — это одно из главных требований. Куприн пишет, что добились даже не восьмичасового, а четырехчасового рабочего дня, и добавляет: „По правде сказать, все это было довольно скучно“». Цитируя далее слова Куприна о «безумии» человечества, следующем за «скукой», М. Ольминский замечает:

«Как видите, возражения Куприна против короткого рабочего дня те же, что и у любого купца или фабриканта: дай, дескать, волю рабочим и приказчикам, так они все перепьются от скуки и насмерть передерутся... Куприн не смог стать выше тех пошлостей, которые твердит самый заурядный буржуй»<12>.

с себя звание почетных академиков — в знак протеста против исключения А. М. Горького из числа академиков. Достигнувший известности Куприн писал ф. Д. Батюшкову:

«Почетным академиком я быть не прочь. И для академии это было бы выгодно ввиду предыдущих отказов. А что же? После Чехова по языку я один и имею на это право»<13>.

Оставим в стороне нескромный тон письма Куприна. Важнее другое — его отношение к протесту Чехова и Короленко, его отношение к Горькому, о котором он совсем недавно говорил как о своем учителе. Куприн в известной мере поддался настроению «переоценки ценностей», охватившему определенную часть русской интеллигенции после поражения революции 1905 года, оказался недостаточно защищенным перед натиском философии декаданса. Но эта «переоценка ценностей», к счастью, слабо затронула художественное творчество писателя, которое в основном сохраняло свой демократический и гуманистический характер. В период, когда декаданс вел шумное и воинственное наступление против реалистических традиций великой русской литературы, Куприн, несмотря на все свои слабости и отдельные уступки идейному противнику, оставался художником-реалистом, сторонником жизненной правды. Он оставался — и это очень важно подчеркнуть — хранителем чистоты и красоты русского языка. В этом его большая заслуга перед русской литературой, перед русской культурой, которую в годы реакции пытались дискредитировать мистики и эстеты, раболепно пересаживавшие на российскую почву безжизненные и ядовитые цветы западного декаданса. К сожалению, в оценке литературной деятельности Куприна периода реакции еще дают себя знать узко социологические схемы, односторонний подход к творческим исканиям и блужданиям талантливого и честного художника.

Прежде чем мы продолжим наш анализ, нам придется остановиться на ряде ошибочных положений в книге П. Н. Беркова о Куприне, вытекающих из схематического представления о русской литературе между двумя революциями и принижающих ценность художественного наследия А. И. Куприна.

Отправная точка зрения П. Н. Беркова такова: Куприн, пережив увлечение идеями революции, отошел от нее, отошел от А. М. Горького, и дальнейшая линия творческого развития Куприна — это кривая идейного и художественного падения. Исследователь подгоняет некоторые факты к своей «концепции», а так как анализ ряда произведений этого периода, являющихся творческим достижением писателя, либо во все отсутствует, либо подменяется перечислением их недостатков, то общая картина получается довольно-таки мрачной.

В некоторых высказываниях, письмах, произведениях Куприна, отразивших влияние реакционного окружения, П. Н. Берков усматривает последовательную линию поведения писателя, его настойчивое стремление отмежеваться от Горького и от «Поединка» — своего любимого детища. Вот что пишет П. Н. Берков: «В буржуазно-либеральной прессе появляются статьи, в которых проводится мысль о творческой независимости Куприна от Горького и о том, что произведения его, написанные после „Поединка“, стоят выше этой повести. Подобные взгляды встречают сочувствие у Куприна; так, по поводу статьи буржуазного критика Е. В. Аничкова в символистских „Весах“ (1907, № 2) Куприн писал: «Он очень умно, ловко и по-дружески отцепил меня от «Поединка», к которому меня ни с того, ни с сего хотят притачать на веки веков»<14>.

Но это высказывание Куприна вовсе не говорит о стремлении «отказаться» от «Поединка» и того «смелого», что в нем было. Куприн, как мы увидим, и не думал отказываться от борьбы с социальным злом, от критики мещанства. Положительный отзыв Куприна о статье Аничкова имеет совершенно иной смысл. Буржуазные критики создавали легенду о «конце Куприна», заявляли, что «Поединок» является единственно стоящей вещью и что он в дальнейшем ничего крупного не создаст. А художник был полон творческих планов и именно поэтому негодовал, что его хотят «на веки притачать» к «Поединку».

«ренегатство» писателя, П. Н. Берков приводит в качестве одного из аргументов тот факт, что Куприн сочинил «грубую пародию» на Горького — «Дружочки». Конечно, пародия эта написана грубовато, но объектом ее являются лишь ранние рассказы Горького (о босяках), и в ней никак нельзя усмотреть злобный выпад против великого писателя. Куприн сочинял пародии и на других известных писателей. В. В. Воровский замечает: «Пародии на И. Бунина, Скитальца, М. Горького написаны с большим остроумием, но исключительно как «шутки» — без каких-либо притязаний»<15>.

отношениях с людьми. Но и некоторые творческие заблуждения Куприна и его житейские ошибки ни в коем случае нельзя превращать в какую-то определенную, осознанную линию общественного поведения.

«Поединок», конечно, одно из крупнейших произведений писателя, но можно ли говорить об идейном и художественном оскудении творчества, в котором и после «Поединка», как бриллианты, сверкали вещи, подобные «Штабс-капитану Рыбникову», «Гамбринусу», «Листригонам», «Гранатовому браслету», «Черной молнии», «Анафеме» и другим?

Выше повести «Поединок» Куприн никогда уже не поднялся. Однако критическое отношение к буржуазному обществу, ненависть к российскому — и не только российскому — мещанству, предчувствие гибели эксплуататорского строя — все это находило выражение и в последующих произведениях Куприна.

П. Н. Берков пытается представить творчество писателя после «Поединка» как затухание таланта, при этом он нередко высказывает самые противоречивые мнения. Он пишет, например: «Несмотря на то, что печатал Куприн в эти годы довольно много (в течение 1913—1917 гг. вышло четыре тома его произведений, он постепенно перестал быть писателем первого ряда». Кроме того, П. Н. Берков утверждает, что «в творчестве Куприна 1915—1916 гг. замечается новое и странное для него явление. Ранее трезвый реалист и противник „таинственной“ тематики, он пишет в 1915 г. „спиритический“ рассказ „Неизъяснимое“, в 1916 г.— „Воля“, в 1917 г.— „Каждое желание“ — произведения, свидетельствовавшие о начавшемся резком упадке его художественного дарования»<16>.

Здесь все или почти все неверно. Нельзя забывать, что у Куприна много творческих сил поглотило его крупнейшее по объему произведение «Яма». И, несмотря на это, в 1912—1913 годах им написаны «Черная молния», «Анафема» и некоторые другие художественно значительные вещи. Вряд ли можно найти писателя, который из года в год создавал бы только шедевры. Годы, предшествовавшие Октябрьской революции, были наименее плодотворным периодом в творчестве писателя. Но совершенно неверно утверждение, будто Куприн перестает быть реалистом и впадает в мистику.

«трезвый», которое П. Н. Берков употребляет в смысле похвалы, совсем не подходит к Куприну, как и к каждому крупному художнику, наделенному творческим воображением и фантазией. «Трезвость» — это свойство боборыкиных... Что касается «мистических» произведений, то они были для Куприна своего рода творческим экспериментом, попыткой оригинально выразить некоторые свои идеи. Куприн и по складу своего характера и по творческим принципам был всегда бесконечно далек от мистического «осмысливания» действительности. А «иррациональные» рассказы он создавал и раньше.

Здесь сатирически-едко переданы аффектация и некоторый эгоцентризм, от которых не был свободен Скиталец.

Путаясь в противоречиях, П. Н. Берков заключает, что идеи «непостижимого» и «случайного», ощутимые в некоторых произведениях Куприна, определяют его творчество в целом. Случай, по мнению П. Н. Беркова, управляет жизнью человека в произведениях Куприна и не только «разбивает» человеческую жизнь, но и «просветляет, делает прекрасной даже самую несчастную жизнь» («Гранатовый браслет», «Прапорщик армейский», «Сентиментальный роман» и др.), случай обрывает преступные действия («Штабс-капитан Рыбников», «Наталья Давыдовна»).

Куприн не был бы реалистом, если бы «случайность» являлась основой его произведений. В той «реке жизни», которую изображает писатель, случай играет, конечно, свою роль, как это и бывает в действительности. Случаю отводится определенное место и в произведениях великих художников. Но сводить идейно-художественные концепции Куприна к какому-то культу случайного — значит перечеркивать огромное жизненноес одержание его творчества. Весьма вероятно, что представление о решающей роли случая в произведениях Куприна возникло у П. Н. Беркова при рассмотрении социологических взглядов писателя в их, так сказать, «чистом» виде, вне художественного творчества. А это серьезная ошибка. Мы уже отмечали, что при создании крупных художественных образов Куприн преодолевал свои отвлеченные построения, навязанные ему буржуазными «учителями жизни». Разве, например, внутренняя логика образов Рыбникова и Натальи Давыдовны определяется тем, что первый проговаривается во сне, а в объятиях второй умирает очередной любовник? Ведь здесь речь вовсе не идет о «преступлении и наказании», как это полагает П. Н. Берков. Главная задача, которую решал писатель, заключалась в раскрытии определенных социальных явлений, в художественном исследовании общества, где царит атмосфера продажности, аморализма, распада.

Разумеется, П. Н. Берков не мог не оценить художественных достоинств ряда произведений Куприна, не мог не отметить гуманистических и вольнолюбивых идей талантливого писателя. Но исследователь не показывает всего значения художественного творчества Куприна, преувеличивает его зависимость от буржуазных идей.

в произведениях Куприна, не могли заглушить все то светлое, здоровое, поэтическое, что было глубоко заложено в его творческой натуре.

Индивидуализм Куприна тоже был индивидуализмом особого рода. Он не вытекал из «теории» «господ и рабов». Писатель ошибочно полагал — очевидно, не без влияния идей Л. Н. Толстого,— что духовное возвышение отдельной личности является залогом грядущего преображения жизни, причем он исключал влияние религии на духовный подъем человека. Он писал: «Я не знаю другой религиозной идеи, как уважение к своему „я“, отсюда аристократизм духа и надежды будущего. Разве может голая идея религии, потерявшая давно уже всю поэтическую и таинственную прелесть, сковать мое „я“? Не „я“ Ницше, но „я“, спускающееся с неба, широко понимающее все, все прощающее, все любящее и на все легко смотрящее»<17>.

Нетрудно заметить абстрактный характер этих рассуждений. Что это за небо, с которого спустится обновленное «я», не смог бы сказать и сам Куприн. Несомненно, однако, что восхваляемое Куприным «я» рассматривалось им как глубоко человечное «я», как залог будущего равенства и справедливости.

* * * * *

«Река жизни», в котором изображение омертвелого мещанского быта достигает чеховской остроты и беспощадности, большой интерес представляют рассказы «Убийца», «Обида», «Бред», сказочка «Механическое правосудие». Эти произведения, очень разные по своей поэтике, связаны общей идеей гуманистического протеста против насилия над человеком. В первом из названных произведений использован прием «рассказа в рассказе», не редко встречающийся в творчестве Куприна.

Вставная остро психологическая новелла находится здесь в обрамлении публицистического «комментария». Рассказ (под названием «Убийца») был напечатан в журнале «Освободительное движение» в начале 1906 года, когда писатель был в меньшей мере стеснен цензурой. Интеллигенты, собравшиеся в дружеском кругу, с возмущением говорят «о казнях и расстрелах, о заживо сожженных, об обесчещенных женщинах, об убитых стариках и детях, о нежных свободолюбивых душах, навсегда обезображенных, затоптанных в грязь мерзостью произвола и насилия». Собравшиеся удручены переменами к худшему, которые произошли в русском обществе, где насилие над человеком стало обычным явлением. Никто из присутствующих не задает вопроса: почему же это произошло? Не задает и не может задать потому, что ответить на него им трудно.

Но художественная логика рассказа приводила читателя к серьезному историческому и этическому обобщению: подавление освободительного движения — это пиррова победа царских властей, ибо насилие сопровождается резким усилением морального распада в среде насильников. Писателя волнует судьба людей, которых натравливают на народ и которые не понимают, что они творят, — судьба крестьян в шинелях, всех безропотных живых автоматов, слепо исполняющих приказы, скованных тупой дисциплиной, как цепями. Во всем творчестве Куприна трудно найти более гневные слова, чем заключительная тирада, вложенная в уста рассказчика:

«... Вы подумайте только, вы ради бога подумайте об этих несчастных, которые шли и убивали, убивали, убивали. Я думаю, день им казался черным, как ночь! Я думаю, их тошнило от крови, но они все равно не могли остановиться. Они могли в эти дни спать, есть, пить, даже разговаривать, даже смеяться, но это были не они, а владевший ими дьявол с мутными глазами и липкой кожей... Ведь они никогда, никогда не забудут той мерзости и того ужаса, которые в эти дни навеки исковеркали и опоганили их души... Им все будет грезиться, что они идут по длинным унылым дорогам, под темным небом, и что по обеим сторонам пути стоят бесконечной цепью обезоруженные, связанные люди, и они бьют их, стреляют в них, разбивают головы прикладами. ... И даже в предсмертной агонии их глаза будут видеть пролитую ими кровь».

Но дело не только в том, что за насилием последуют мучительные угрызения совести. Вызванный насилием распад сознания нельзя уже остановить, люди, совершившие кровавые преступления, будут метаться между терзаниями больной совести и навязчивым стремлением вновь убивать. Именно эту мысль и развивает Куприн в художественных образах вставной новеллы. «Убийцей» является рассказчик. Правда, он убил не человека, а кошку, у которой капканом оторвало лапу. Такого рода художественная иллюстрация важных нравственных идей может на первый взгляд показаться анекдотической. На деле же картина «охоты» за кошкой великолепно помогает писателю выразить основную мысль о том, что убийство пробуждает и жажду убийства и тяжелое раскаяние. Писатель утверждает, что убийство, легко свершаемое и не наказуемое, вызывает в человеке гадкое и больное любопытство, неизбежно ведет к патологическому распаду сознания. «Я точно отупел,— говорит рассказчик,— и холодная, тяжкая, ненасытная потребность убийства управляла моими руками, ногами, всеми движениями. Но сознание мое спало, опутанное какой-то грязной, скользкой пеленой... И я не мог остановиться». Со дна его души поднялась «какая то темная, подлая и в то же время непреодолимая, неведомая, грозная сила. Ах, этот кровавый туман, это одеревенение, это обморочное равнодушие, это тихое влечение убивать!..»

«охота», о которой повествует рассказчик, кажется особенно ужасной, противоестественной на фоне природы, которую Куприн, как всегда, рисует по-чеховски скупыми, но проникновенными, поэтическими штрихами. «Я двигался... вдоль правильных рядов молодых яблонек, и, как теперь помню, — снег казался розовым, а тени от маленьких деревьев лежали совсем голубые и такие прелестные, что хотелось стать на колени около них и уткнуться лицом в пушистый снег». И вот работник сообщает рассказчику о том, что «кощенка» попала в волчий капкан...

Сама по себе эта маленькая история с ее безжалостно-точными деталями могла бы показаться натуралистической. Но она приобретала глубокий смысл и гуманистический пафос в связи с ее публицистически-философским «обрамлением». Рассказ и сейчас актуален, ибо он направлен против злых сил старого мира, против тех, кто хотел бы окутать «кровавым туманом» всю землю, на которой можно так чудесно и радостно жить.

Рассказ «Бред» (1907) возник на основе более раннего «новогоднего рассказа» «Убийцы» (1901), в котором писатель выражал горячее сочувствие героической борьбе буров за независимость и протестовал против грабительской политики английских колонизаторов. Сюжетная схема этого рассказа оказалась очень удобной, чтобы влить в нее новое историческое содержание, осудить начавшийся в России полицейский террор.

Несомненно, в рассказе «Бред» протест против насилия носит довольно-таки абстрактный характер. Но сводить оценку рассказа только к этому было бы неверно. Идеи писателя нельзя рассматривать вне конкретных исторических условий, вне общественной атмосферы эпохи. Куприн выступил против насилия в годы, когда свирепствовал террор, в годы массового ренегатства буржуазной и мелкобуржуазной интеллигенции. В такой обстановке гуманистическая проповедь талантливого художника приобретала действенный, наступательный характер и была актом гражданского мужества. В этом рассказе писатель развивает и усиливает идеи, выраженные в рассказе «Убийцы».

Куприну очень хорошо удаются произведения, в которых значительное или основное место занимает «психологическое самораскрытие» героя, оформленное как внутренний диалог, который возникает под влиянием каких-либо тяжелых переживаний. Это столкновение внутренних голосов придает повествованию драматический накал.

«Бред» перед мечущимся в лихорадке капитаном Марковым возникает видение — родоначальник всех убийц Каин, проклятый богом и навеки осужденный быть изгнанником и скитальцем. Каин появляется и в «Убийцах», но, перенеся действие из бурской республики в современную ему Россию, писатель придал этому фантастическому мотиву совершенно иное остро политическое звучание. Куприн, конечно, не имел возможности точно указать место действия и цель карательной экспедиции, но между строк можно прочесть, что рота направлена на подавление крестьянского восстания. Разговор заболевшего капитана с его ночным гостем — это борьба двух начал в человеке: добра и зла. Это спор между встревоженной совестью человека и «моралью» господствующих классов. Марков заявляет, что он солдат и его дело «повиноваться без всяких размышлении». Он оперирует ходячими понятиями великодержавного шовинизма и ура-патриотизма. Как Осадчий в «Поединке», он воспевает войну, выковывающую «атлетические тела и железные характеры».

Но постепенно его возражения ослабевают, диалог достигает своего наивысшего напряжения; вернее, начинается монолог старика, лишь изредка прерываемый мольбами измученного Маркова. Этот исполненный пафоса монолог — обвинительный акт против насилия и нетерпимости. Углубляясь в историю, старик говорит о зле, причиненном человечеству завоевателями, фанатиками и насильниками разных времен и народов. Монолог старика заканчивается словами, звучащими как проклятие всем палачам: «Броди бездомным скитальцем во всех веках, народах и странах, и пусть твои глаза ничего не видят, кроме пролитой тобою крови, и пусть твои уши ничего не слышат, кроме предсмертных стонов, в которых ты всегда будешь узнавать последний стон твоего брата... И нет предела моим страданиям, потому что каждый раз, когда я вижу истекающего кровью человека, я снова вижу моего брата, распростертого на земле и хватающего помертвелыми пальцами песок... И тщетно хочу я крикнуть людям: «Проснитесь! Проснитесь! Проснитесь!» В заключительной части рассказа Марков, переживший тяжелую моральную травму, ищет выхода из мучительного положения. Он обращается к фельдфебелю: «Вот что, братец. Ты примешь вместо меня команду... Я сегодня подаю рапорт, потому что я... что меня... совершенно измучила эта проклятая лихорадка. И может быть, — он попробовал усмехнуться, но улыбка у него вышла кривая, — может быть, мне придется скоро и совсем уйти напокой».

«устоев» и «принципов», выработанных угнетателями народа. Разоблачая буржуазное общество, его фарисейство, дух насилия, продажности, Куприн создает ряд небольших сатирических произведений: «Обида», «О думе», «О конституции», «Механическое правосудие».

Для этих произведений, в которых Куприн опирается на великие традиции русской сатиры, характерна оригинальность формы. Писатель использует такие художественные приемы, которые позволяют заострить сатирическое жало, посильнее отхлестать подлость, пошлость и лицемерие.

В рассказе «Обида» (1906) самый сюжет парадоксален. Воры, на которых черносотенная печать пыталась взвалить ответственность за погромы, являются в адвокатскую комиссию и протестуют против того, что их смешивают с «отребьем общества», науськанным и нанятым полицией. Высоко оценив это сатирическое произведение, В. В. Воровский писал: «Возьмите, например, его рассказ «Обида», в котором профессиональные воры просят не смешивать их с погромщиками. В основу взято «истинное происшествие». Автор описывает его, руководствуясь чисто художественными мотивами,— и в то же время весь рассказ проникнут боевым настроением 1905 года, с характерным для этого времени ростом чувства человеческого достоинства, уважением к общественному мнению, нравственным оздоровлением всей атмосферы, которое дала революция. Автор ни - словом не заикается об оценке происходящего, а между тем его симпатии всем ясны»<18>.

вора, держащего речь, даны в порядке иронического противопоставления невежеству и грубости насильников.

Несмотря на условность и комизм сюжета, в рассказе господствует весьма неприятный для «хозяев жизни» иронически-разоблачительный тон. Куприну ненавистен капиталистический строй, который всегда представлялся ему в виде кровожадного чудовища, пожирающего человеческие жизни. В повести «Молох» это был ненасытный языческий идол, в рассказе «Обида» — это громадный паук.

«У одного народа был главный храм, и в нем за занавеской, охраняемой жрецами, обитало кровожадное божество. Ему приносились человеческие жертвы. Но вот однажды смелые руки сорвали завесу, и все тогда увидели, вместо бога, огромного, мохнатого, прожорливого паука, омерзительного спрута. Его бьют, в него стреляют, его уже расчленили на куски, но он все-таки в бешенстве последней агонии простирает по всему древнему храму свои гадкие, цепкие щупальца. И жрецы, сами приговоренные к смерти, толкают в лапы чудовища всех, кого захватят их дрожащие от ужаса пальцы».

Так под покровом довольно прозрачной аллегории писатель утверждает мысль об агонии эксплуататорского мира.

«Механическое правосудие» писатель подвергает критике буржуазно помещичью «законность». Это также рассказ-анекдот, но анекдот, проникнутый беспощадной иронией. Некий преподаватель латыни и греческого языка изобрел «машину для сечения». Он выступает в губернском дворянском собрании с лекцией о своем изобретении. По несчастной случайности лектор был захвачен рычагами демонстрируемой машины и основательно выпорот. Вся лекция изобретателя выдержана в своеобразном «серьезно-глуповатом» тоне. Оратор восхваляет свое «детище» — механический самосекатель, который, по его мнению, горячо поддержанному респектабельной публикой, должен быть введен не только в учебные заведения, но также и «в армию и флот, в деревенский обиход, в военные и гражданские тюрьмы, в участки и пожарные команды, во все истинно русские семьи». Лектор приводит и исторические обоснования необходимости такого изобретения: «Наказание розгами по телу проходит красной нитью через все громадное течение русской истории и коренится в самых глубоких недрах русской самобытности». С гротескным образом лектора гармонирует собирательный образ публики, особенно типично представленной генералом, время от времени подающим свирепо-одобрительные реплики и практические советы. Рассказ вырастает в широкую и злую сатиру не только на царское правосудие, предстающее как механическое правосудие, как тупая машина для сечения людей, но и на всю «философию» защитников «порядка».

О «законах» царской империи писатель очень резко сказал и в двух сатирических миниатюрах, которые он назвал: «Сказочки (приноровленные детьми для родителей)». В этих «сказочках» — «О думе» и «О конституции» — особенно заметно творческое усвоение традиций Салтыкова-Щедрина. «Конституцию» Куприн оценивает как жалкую подачку, которая вызывает в народе лишь озлобление.

* * * * *

В своей сложной духовной эволюции Куприн не пришел к осознанию того, что ведущая роль в обновлении жизни принадлежит рабочему классу, ставшему во главе освободительного движения, не примкнул к тем художникам слова, которые нашли точку опоры для своего творчества в революционной борьбе народных масс, воодушевленных социалистическим идеалом. И все же автор «Молоха» и «Поединка» чувствовал, что только в недрах народа существуют силы, способные раскрепостить жизнь, сделать ее подлинно человечной.

«Гамбринус» (1907) является одним из тех произведений писателя, в которых он обращался к народной жизни и хотел показать душу народа, жаждущую красоты и добра вопреки еще торжествующему социальному злу, показать людей, способных противостоять этому злу. «Гамбринус» — это рассказ-очерк. Здесь очерковая точность описаний соединяется с художественным вымыслом. Писатель стремится придать рассказу характер истории, случившейся в действительности.

характеру была близка по духу среда людей, чья жизнь резко выходила за пределы ненавистного писателю мещанского уклада.

«бойком портовом городе на юге России», но пивная Гамбринус с ее сводчатым потолком, расписанными стенами, с ее дубовыми бочками вместо столов и бочонками вместо стульев изображена чрезвычайно детально. Все это производит впечатление нарисованного «с натуры».

В первой главе читатель знакомится с музыкантом Сашкой и буфетчицей мадам Ивановой. Ничто еще не дает оснований предполагать, что Сашке-музыканту отведена в рассказе центральная роль. Художественные портреты и Сашки и мадам Ивановой даны как бы в дополнение к описанию места действия, как нечто привычное, ставшее неотъемлемой частью оригинального кабачка.

«Здесь каждый вечер, уже много лет подряд, играл на скрипке для удовольствия и развлечения гостей музыкант Сашка—еврей, кроткий, веселый, пьяный, плешивый человек с наружностью облезлой обезьяны, неопределенных лет. Проходили года, сменялись лакеи в кожаных нарукавниках, сменялись поставщики и разносчики пива, сменялись сами хозяева пивной, но Сашка неизменно каждый вечер к шести часам уже сидел на своей эстраде со скрипкой в руках и с маленькой беленькой собачкой на коленях...»

Примечания

<1> М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах, т. 29. Гослитиздат, 1955, стр. 43.

<2> Архив внутренней политики, культуры и быта (Ленинград).

<3> «М. Горький. Материалы и исследования», т. II. М.—Л., Издательство Академии наук СССР, 1936, стр. 342.

<4> Сб. «Архив А. М. Горького», т. IV, 1954, Издательство Академии наук СССР, стр. 245.

<5> Сб. «Куда мы идем?». М., издательство «Заря», 1910, стр. 23.

<6> ЦГАЛИ, ф. 240, оп. 1, ед. хр. 140.

<7> Вас. Регинин, «У А. И. Куприна после юбилея», «Биржевые ведомости», вечерний выпуск, 17 января 1915 г., № 14617. Приведено в книге П. Н. Беркова, стр. 97.

<8>

<9>

<10> Из письма к Ф. Д. Батюшкову от 9 января 1907 года. Архив ИРЛИ.

<11> М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах, т. 29, стр. 63—64.

<12> «Правда», 1 сентября 1912 г., № 106.

<13>

<14> П. Н. Берков. Александр Иванович Куприн. М.—Л., Издательство Академии наук СССР, 1956, стр. 85—86.

<15> В. В. Воровский. Литературно-критические статьи. М-, Гослитиздат, 1956, стр. 274.

Я колокол! Я пламя! Я таран!
Безбрежен я и грозен, точно море!
Я твердый дуб! Я медный истукан!


Дрожите ж вы, наперстники тиранов!
Я утоплю вас всех в моих стихах,

<16> —Л., Издательство Академии наук СССР, 1956, стр. 109.

<17> «Свободная молва», 1908, №

<18> В. В. Воровский. Литературно-критические статьи. М., Гослитиздат, 1956, стр. 278.