Кулешов Ф.И.: Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
Глава V. В дни великих потрясений

Глава V. В дни великих потрясений

1

Сильное душевное потрясение Куприн ощутил в дни февральской революции, которую он горячо приветствовал. Падение царского режима в России было воспринято им как осуществление давно желанных политических свобод. Это придало ему энергии, возбудило желание быть деятельным участником изменившейся политической жизни страны. Лучшей формой такой деятельности для него стала публицистика.

Его статьи появляются то в одной, то в другой газете. 10 мая 1917 года он подписывает с издателем газеты «Свободная Россия» А. М. Эрьяновым договор, по которому обязался за все время работы в этом органе не принимать участия в других петроградских газетах<1>«Свободной России», регулярно ведет в ней злободневный фельетон «Пестрая книга». После закрытия «Свободной России» (июль, 1917) Куприн в августе перешел в газету «Вольность», впрочем, больше не связывая себя обязательством не писать в других изданиях<2>. С весны 1917 года он сотрудничал также в газете «Петроградский листок».

Политическая программа газет сводилась к защите буржуазно-демократических свобод и поддержке деятельности Временного правительства. На позициях защиты и восхваления правительства Керенского стояли эсеры, кадеты и меньшевики, отводившие буржуазии решающую роль в революции. Меньшевики и эсеры были против Советов как органов государственной власти рабочих и крестьян, против ленинского курса на перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую, против лозунгов, стратегии и тактики большевиков в период между февралем и октябрем. Рупором меньшевистско-эсеровских идей были и те органы печати, в которых сотрудничал Куприн после февральских событий.

Конечно, Куприн не был ни эсером, ни меньшевиком. В детали и тонкости политических споров и борьбы между большевиками и их идейными противниками он не вникал. В эти дни, как и прежде, у него не было той ясности, четкости, строгой очерченности взглядов на политические события, которые так нужны публицисту, раз уж он взялся их обсуждать в печати. Отсюда — бросающаяся в глаза противоречивость, путаница и ошибочность суждений в его публицистических статьях на страницах «Свободной России», «Вольности», «Петроградского листка». Восторженно приветствуя политические, гражданские свободы, он в то же время пугался возможных «крайностей» революции, боялся того, что в своей ненависти народные массы бессмысленно уничтожат многими веками накопленные духовные и материальные ценности. Отстаивая право народа на землю, хлеб и мирный труд, Куприн в тоже время признавал необходимым продолжать войну до победы над Германией, писал о том, что после свержения ненавистного народу самодержавия все граждане России должны проникнуться сознанием необходимости оборонять отечество от врага. В этом вопросе он объективно смыкался с эсерами и меньшевиками, громко именовавшими себя «революционными оборонцами».

2

«Оборонческие» настроения Куприна в какой-то степени сказались в тех немногих его художественных произведениях, которые были написаны в промежуток между февральской и Октябрьской революциями. Внимание писателя привлекли военные летчики. Им он посвятил написанный в конце марта 1917 года очерк «Люди-птицы»<3>. В основу очерка положены впечатления от многократных встреч и тесной дружбы с летчиками гатчинской военно-авиационной школы. Куприн проникновенно говорит о бесстрашии летчиков, не знающих «ни оглядки на прошлое, ни страха за будущее, ни разочарований, ни спасительного благоразумия» (VII, 126), подробно, с любовью описывает один из полетов над военным аэродромом в Гатчине. Летчики для него — «смелые, живые и гордые люди», похожие на «свободных и сильных птиц», которые, «дерзко попирая всемирные законы самосохранения и земного тяготения», легко и бесстрашно взмывают в голубую высь. «... Как живописна в них беспечная и благородная, страстная и веселая, какая-то солнечная и воздушная любовь к жизни!» (VII, 126),— патетически восклицает автор. Русской авиации он пророчит великую будущность, видит в ней символ свободы человеческого духа. Конкретных эпизодов и картин военных сражений в очерке нет.

По-видимому, незадолго до Октябрьской революции Куприн написал свой первый военный рассказ «Сашка и Яшка», упоминаемый в письме к А. Измайлову от 23 сентября 1917 года <4>«не раньше ее окончания, когда будут подведены итоги»<5>. И хотя окончательные итоги к тому времени еще не были подведены, но война уже приближалась к своему завершению. Куприн в «Сашке и Яшке» изобразил невыдуманных, живых, обыкновенных людей, совершающих на войне подвиг, вовсе не думая ни о наградах, ни о славе, ни о том, что они-то и есть настоящие герои. Речь идет о высоком самообладании и мужестве военно-морского летчика года (ИРЛИ, ф. 115, оп. 3, ед. хр. 171). Александра Прокофьева. Осколком бомбы ему изуродовало левую ногу, и первой его мыслью, когда он осознал беду, была мысль о том, сможет ли он опять вернуться в строй. Прокофьеву ампутировали ногу, а он озабочен одним: сможет ли сейчас, с деревяшкой, послужить своей родине? Словно предвосхищая подвиг советского летчика Маресьева, купринский герой — одноногий летчик Прокофьев — вступает в воздушный бой с врагом и сбивает несколько германских самолетов. Обо всем, что делает этот храбрый, волевой и удивительно живучий человек, Куприн рассказывает как-то подчеркнуто буднично, просто. О рассказе «Сашка и Яшка» можно сказать авторскими же словами: «Он прекрасен тем, что глубоко правдив, жив, ярок, меток и весь в движении».

3

Октябрь и гражданская война явились очень трудным испытанием для писателей и всей интеллигенции дореволюционной России. Трудность для них состояла в правильном уяснении ими смысла, значения и характера происшедших социальных потрясений и перемен. В большинстве своем писатели, как и вообще русская интеллигенция, не поняли величия и новизны того, что в Октябре совершил рабочий класс, трудящиеся страны под руководством большевиков.

Часть писателей оказалась в лагере прямых врагов молодой республики Советов. Сравнительно немногие приняли революцию без колебаний и сразу же встали в ряды строителей нового государства, новой культуры и литературы. Гораздо больше было литераторов, которые заняли некую срединную, выжидательную позицию: они не нападали на революцию и ее завоевания, но и не проявляли видимого желания открыто и активно сотрудничать с Советской властью, с большевиками.

В этих литературных кругах — как вспоминает М. Шагинян — «просто не понимали, что можно ощущать Октябрьскую действительность любовно и положительно, не верили в желание работать для революции...»<6>.

значение он понял по-своему. Октябрь представлялся ему какой-то гигантской пугачевщиной, которая рушит все на своем пути, сеет анархию, творит произвол, беззаконие. Всюду ему виделась лишь стихия разрушения, но он не уяснял внутренней закономерности событий и не понимал созидательного начала, заложенного в революции. В гражданской войне, которую навязали освобожденному народу враждебные революции силы, Куприна пугали невиданно острые формы классовой битвы, пролитие человеческой крови, казавшееся не нужным, бессмысленным.

Куприн в эти годы находился в окружении буржуазной интеллигенции — «растерянной, отчаивающейся, стонущей, повторяющей старые предрассудки, запуганной и запугивающей себя»<7>. Жил он в Гатчине, изредка наезжал в Петербург. О том, что в действительности происходит «там, во глубине России», ему было известно так же мало, как и многим другим столичным интеллигентам, «Мы были до смешного не осведомлены о внешних событиях,— признавался Куприн уже в эмиграции,— не только мы, уединенные гатчинцы, но и жители Петербурга»<8>.

деревне после Октября ему не пришлось побывать и, значит, он не мог видеть новое в изменившейся после революции жизни. Писатель не умел — говоря словами Ленина — «простым наблюдением отделить разложение старого от ростков нового»<9>. Оторванный от революционной борьбы народа на фронтах гражданской войны, он мало чем отличался от тех писателей, о которых в 1918 году А. Серафимович писал, что они переживают великие события «только по газетам да по клубным разговорам, брюзжат, да изредка на прогулке, в трамвае, мимоходом в кучке собравшихся на улице поймают два-три слова и идут по ним строить свои брюзжащие статьи и картины»<10>. Глаз и ухо улавливали преимущественно отрицательное, что было на поверхности грандиозных событий: голод, разруха, болезни, грабежи, неустроенный быт... Кого во всем этом было обвинять? Конечно, новую власть, большевиков.

на всю его деятельность в течение двух лет после Октября.

До середины 1918 года он очень часто выступал с фельетонами и статьями в газетах «Молва», «Вечернее слово», «Петроградский листок», «Петроградский голос», «Утренняя молва», «Эра». Идейная позиция Куприна, его политические взгляды достаточно отчетливо выражены, например, встатьях «Законный срок» и «У могилы», написанных в июне 1918 года. В них Куприн признает великое историческое значение революционного учения коммунистов о построении бесклассового социалистического общества, хорошо понимает величие и неизбежность большевизма для всего человечества. Он писал:

«Большевизм, в обнаженной основе своей, представляет бескорыстное, чистое, великое и неизбежное для человечества учение»<11>. Его восхищала революционная целеустремленность большевиков, которые во главе с Лениным «проявили через Советы пламенную энергию». Для него было очевидно, что большевики твердо верят в то, что на их стороне — «огромная и святая правда», и потому они так самоотверженны и бесстрашны; у них есть ясная цель, они готовы отдать жизнь «ради величайших и святейших планов широкого будущего». За это они достойны нашей глубокой симпатии: к лучшим из них — заявил Куприн — «я отношусь с истинным уважением». Очень высоко он ценил ум, благородство, смелость Ленина и его соратников по подполью и революции.

«Законный срок» Куприн писал: «Я считаю Ленина безусловно честным и смелым человеком»<12>. Почти в тех же выражениях он говорил о В. Володарском: это — «честный, смелый и пылкий борец за идею», открытый, прямой и принципиальный человек, который никогда и ни в чем не искал «личных выгод и не имел ввиду личных целей». Убийство Володарского эсерами (20 июня 1918 г.) Куприн назвал отвратительным актом и печатно осудил его, призвав почтительно склонить головы перед телом погибшего на посту большевика.

И в то же время Куприн говорил в названных статьях и нечто другое. Он выдвигал свой главный тезис: Россия пока не готова к тому, чтобы претворить в жизнь высокие принципы большевизма, ибо учение большевиков «перешло в дело не вовремя»<13>«угрозу культуре», что они — фанатики идеи — недостаточно глубоко знают «реальную, бытовую жизнь» сегодняшней России и, не имея «действительных представлений о человеческих трудах, страданиях и силах», несут тяжкую ответственность за все теперешние лишения, голод, террор и разруху в стране. Отдельные акты правительства вызывали его возражения; так, он был против продразверстки, которую считал ненужной и вредной для крестьянства. Сквозивший в некоторых публицистических статьях Куприна простодушный аполитизм порою вызывал подозрение в нелояльности писателя или даже его враждебности к новому государственному строю, что было чревато возможными репрессиями со стороны властей.

Нечто подобное однажды и в самом деле случилось. В конце июня 1918 года Куприн опубликовал статью-фельетон «Михаил Александрович»<14>.

Выдержанная в тоне уважения к личности одного из великих князей, статья была понята как демонстрация сочувствия и приверженности ее автора династии Романовых и чуть ли не как призыв к реставрации монархии. Писателя арестовали. Но как только дело разъяснилось и следователь убедился в невиновности арестованного, его выпустили. В тот день — 4 июля — столичная газета, сообщая об освобождении писателя, поясняла: «В восстановление монархии в России А. И. Куприн абсолютно не верит и лично является противником всякой власти»<15>.

и подлинной сути ежедневно происходившего. Надо признать, что не способствовали выработке и утверждению новых гражданских взглядов Куприна и горьковские политические статьи «Несвоевременные мысли», которые еженедельно печатались в газете «Новая жизнь» с апреля 1917 года по июнь 1918 года. Г. Плеханов сравнивал эти статьи с эпистолярной публицистикой Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». В статьях Горького, действительно, высказывались очень уже несовременные мысли. Куприн, конечно же, регулярно все это читал. В одной из своих статей, называвшейся «Где конец?» (июнь, 1918), он искренне признавал, что многое не понимает, но хочет понять все: «Я все-таки пытаюсь разобраться в том клубке, в который спуталась нынешняя русская действительность»<16>. Он стремился быть до конца честным публицистом, писателем.

4

Эта противоречивость взглядов на происходящее, представлений и суждений об окружающем, о стремительно меняющейся современности, естественно, не могла не сказаться на беллетристических произведениях Куприна после октябрьского времени. Их совсем мало: за год написано лишь пять рассказов. И в каждом из них — чаще всего в подтексте — улавливается своеобразный отклик на современность, неустоявшийся авторский взгляд на нее. В числе написанных уже в советское время рассказов следует считать рассказ «Царский писарь», предположительно датируемый январем — началом февраля 1918 года<17>

Куприн отмечает исключительный динамизм современности — бросающуюся в глаза «уторопленность жизни, которая не течет, как прежде, ровной, ленивой рекой, а стремится водопадом, увлекаемая телеграфом, телефоном, поездами-экспрессами, автомобилями и аэропланами, подхлестываемая газетами, удесятеренная в своей поспешности всеобщей нервностью» (VII, 241—242).

Соответственно напряженности и стремительному бегу времени меняются искусство, литература и формы живого разговорного языка, устного слова: исчезает «простое и милое искусство» неторопливой беседы и нарочито замедленного повествования — с деталями событий и подробностями описаний, а это сказывается на жанровой природе литературных произведений. По словам писателя, в современной литературе «стал редкостью большой роман: у авторов хватает терпения только на маленькую повестушку» да еще на рассказ, в драматургии «четырехактная комедия разбилась на четыре миниатюры», а что касается устного рассказа, то он «сократился до анекдота в двадцать слов», потому что у людей «совершенно пропало умение и желание слушать» и не хватает терпения дочитать до конца толстую книгу.

Свое умение вести рассказ неторопливо, в непринужденно-раскованной манере писатель демонстрирует в «Царском писаре», где повествование-исповедь идет от лица главного героя — старого и многоопытного военного писаря Кузьмы Ефимыча. Рассказчик — герой, с детства вымуштрованный в школе кантонистов, со смешанным чувством собственного достоинства и скрытой горечи вспоминает о том давнем времени, когда «во всем господствовало однообразие и равнение направо» (VII, 243). Он гордится тем, что принадлежит к «геройскому, вымирающему племени» царских писарей, добросовестных в работе, педантично исполнительных и в совершенстве владеющих искусством писать официальные бумаги складно, по форме правильно и каллиграфически красиво — «почерком крупным, ясным, чистым, круглым и весьма разборчивым, без нажимов, хвостов и завитушек». Рассказчик любуется делом, в которое он привык годами вкладывать всю свою душу, но сквозь его профессиональное самолюбование своим высоким писарским мастерством в словах Кузьмы Ефимыча — этого «обломка старины», живого «свидетеля николаевских времен» — слышится и сожаление о рано погубленном и безрадостном детстве, и отвращение к жестокости со стороны его учителей. «Сколько я из-за этого рондо жестокой учебы принял, так и вспомнить страшно», — признается Кузьма Ефимыч, рассказывая, как учитель чистописания за малейшую неточность в начертании буквы больно и безжалостно бил его — «сграбастает тебя за волосы на макушке и учнет в бумагу носом тыкать...». (VII, 244). Осуждает ли царский писарь деспотизм, произвол и жестокость николаевских времен? На сознательное осуждение зла он не осмеливается, ибо в душе остался таким же рабом, каким его сделали с детства.

На этой почве у Кузьмы Ефимыча — острейшее столкновение с внучкой. Она негодующе говорит ему: «Твой Николай был палач... коронованный убийца, душитель слова и мысли, жандарм Европы!»; он всю Россию «исполосовал розгами и залил кровью, на три века остановил страну в развитии, унизил и оподлил ее хуже всякого рабства!». Что на это отвечает своей внучке царский писарь? Вслух — ничего: ни возражений, ни одобрения. Он признается: «Умом знаю, что Глашенька права, но вот тут, в груди, в душе-то, не могу, не смею его осуждать. Как родился его рабом, так рабом и подохну» (VII, 246).

«Царском писаре» психологию человека, смутно сознающего несправедливость старого режима власти и в тоже время внутренне сломленного, духовно приниженного, лишенного смелости, силы воли и даже желания стряхнуть с себя груз прошлого, перестать быть рабом, признать правду неожиданно изменившейся жизни и безбоязненно принять ее. Так, в рассказ воспоминание о прошлом врывается современность с ее тревогами, противоречиями и колебаниями, которые ощущал автор в людях своего круга и в самом себе.

О том, что в первые месяцы после революции Куприн испытывал внутреннюю неустойчивость и нередко находился в «разбросанных» чувствах, можно судить и по его другим произведениям. Любопытно сопоставить два одновременно созданных рассказа — «Гусеница» и «Гатчинский призрак».

О времени работы над первым рассказом известно из письма Куприна к редактору журнала «Огонек» В. А. Бонди, которое он писал 13 февраля 1918 года: «Вот Вам рассказ «Гусеница». В нем 400 строк по 43 буквы в строке. Простите: расписался, хотя и сжимал себя всячески. Ну, да там как-нибудь... Хорошо бы корректуру»<18>. Рассказ предназначался в первый февральский номер «Огонька», но, видимо, запоздал в него по вине редакции, и Куприн с беспокойством обратился к тому же адресату: «Я видел № 1. Там нет моего рассказа. Если еще есть время, пришлите, пожалуйста, корректуру... Ах, как бы я отполировал рассказ. И вовсе без переделок, а так пятью, шестью ловкими штришками»<19>. По-видимому, Куприн «полировал» рассказ в корректуре; в печати же он появился спустя ровно месяц после того, как был написан<20>. Из переписки с редактором «Огонька» видно, что Куприн придавал своему рассказу особое значение.

И в самом деле, рассказ «Гусеница» чрезвычайно важен в творческой биографии писателя периода гражданской войны. Его пафос — в прославлении героизма русских женщин-революционерок. Рассказчик, от лица которого ведется повествование и в котором виден сам автор, с благоговением произносит имена Веры Фигнер и Веры Засулич, как-то по-особенному тепло вспоминает хорошо ему знакомых севастопольских героинь эпохи первой революции — Нину и Наташу, говорит о многих славных девушках и чудесных женщинах, красивых своими революционными делами, чистотой души, непоколебимой твердостью убеждений и мягкой женственностью. У них спокойные и простые лица, выражение любви и доброты в глазах; они преданны высокой идее до последнего биения сердца и презирают смерть, мысль о которой была для них «совсем привычным, второстепенным, будничным вопросом» (VII, 225).

— героиня рассказа. Только благодаря ее находчивости, смелости, бескорыстной готовности служить другим и рисковать собою во имя общего дела была спасена жизнь матросам с крейсера «Очаков», расстрелянного адмиралом Чухниным. Куприн воспевает будничное мужество русских женщин в дни первой революции. В «Гусенице» легко узнается Куприн как автор пламенной статьи «События в Севастополе» и ряда прекрасных рассказов тех героических лет. И вот что поразительно: чуть ли не в один день с рассказом «Гусеница» был написан рассказ «Гатчинский призрак»; в рукописи стоит дата: 12 февраля 1918 г.

Да и в печати они появились почти одновременно — в середине марта<21>. А между тем он не только не похож на предыдущий рассказ ни темой, ни содержанием, но и противоположен ему по духу. Там — в «Гусенице» — запечатлен исторически достоверный эпизод из революционных событий начала века и из биографии самого писателя, здесь же рассказано и воспроизведено нечто фантастически-гротескное — то ли сон, то ли загадочное, иррациональное видение. «Гатчинский призрак» создан средствами художественной условности, закоторой, однако, скрыта политическая злободневность повествования.

Сюжетом рассказа избрана «таинственная и, пожалуй, даже странная» история: ночной разговор между комиссаром гатчинского дворца и призраком императора Павла I. Легенда или предание о частом появлении в Гатчине призрака давно умерщвленного самодержца, по уверению рассказчика, прочно живет среди ее населения. Теперь этот призрак предстал перед комиссаром и смотрителем дворцового музея — «аптекарским учеником по образованию и коммунистом по партийной принадлежности» — в часы его тревожной бессонницы или во сне.

«о нынешних людях, делах и событиях». Он хочет знать, кто ныне правит Россией и кто в ней на положении подчиненных, каково теперь «настроение умов и направление мысли», а главное — вот что: «Почему бежала с полей сражения русская армия? Почему страна залита братской кровью и вся охвачена голодом и ужасом?»<22>. Комиссар дворца (его фамилия — Заяц) стал торопливо объяснять: революция совершается во имя грядущего счастья людей, ради всеобщего равенства и братства на земле. Но «гатчинский призрак», выслушав ответы и объяснения, сурово обвинил комиссара за проповедь подобной «зловредной и опасной» мысли, грозно обрушился на всех тех, кто якобы вознамерился загнать людей в рай прикладами винтовок, пытается «внушить любовь и братство» с помощью силы<23>.

В филиппиках вставшего из гроба призрачного императора явственно слышится и голос самого писателя как автора путаных статей на современные политические темы. Вариация этих мыслей и настроений — в апокрифическом рассказе «Пегие лошади», который писался тоже в феврале 1918 года, хотя был напечатан позднее<24>. Его мотив — осуждение грабежей и разбоя, учиняемых вооруженными анархистами и бандой уголовников. «А вы бы, братцы, меньше народа кровянили» (VII, 234) — внушает Николай-угодник вылезшим из-под моста на дорогу разбойникам и грабителям. И те, признав свою большую вину, просят простить их за совершенные грехи. Еще большие грехи против народа вознамерился совершить Арий-Великанище — сильный и злой «нравственный» разбойник. Этот безбожник и хулитель, восстав на православие, хотел ниспровергнуть «истинную веру» и даже начал перед народом похваляться, что он не верует ни во что — «ни в отца, ни в сына, ни в духа святого». Но и его одолел праведный, святой Николай-угодник не физической силой, не насилием, а тем, что поглядел на него с великим укором, гневно и осуждающе. Так у Куприна Николай-угодник поступает всегда: старается «умягчить сердце жестокого правителя», обличает неправедного судью и жадного торговца, утешает вдов и сирот, подает помощь утопающему, испрашивает помилования напрасно приговоренному к смерти и помогает освобождению «из сырой тюрьмы невинно заключенного».

В дни, когда в России все более нарастала социальная битва, а в мире непримиримо обострялись идеологические противоречия, Куприн обратился к толстовской идее «непротивления злу насилием» и нравственной философии христианского гуманизма. Соответственно основному авторскому замыслу рассказ «Пегие лошади», подобно некоторым предыдущим произведениям Куприна с религиозно-этической проблематикой («Два святителя», «Сад пречистой девы»), выполнен в жанровой форме апокрифа — неканонического народного сказания о подвижнической жизни и благих делах христианского святого, ограждающего людей от притеснения, несправедливости и насилий над ними.

Мрачной подавленностью веет от рассказа «Старость мира» (июнь, 1918)<25>— монолог героя, изредка прерываемый авторской репликой, пояснением и беглыми описаниями. Действия в нем по сути нет, никаких внешних событий не происходит, и сюжет держится на движении мысли, которую развивает герой.

Этим безымянным героем является некий таинственный пассажир — «словоохотливый господин в английском картузе с четырехугольным козырьком». Он и автор-рассказчик — двое ночью в купе мчащегося поезда. Смыслтого, что говорит «знакомый незнакомец», выражен названием рассказа — «Старость мира». Собеседник автора излагает идеи Шпенглера о вырождении цивилизации, о грядущем «закате Европы» и — более того — о «печальном конце» всего человечества.

Он убежден в том, что человечество уже вступило в период своей старости, физического и духовного одряхления, и что по неумолимым законам природы оно идет и придет к трагическому финалу — к своей смерти. И это произойдет еще до того, как, по предположениям ученых, остынет наша планета: «Какой закат мы пророчим земле в наших гипотезах? Замерзание, столкновение с другой планетой, самовозгорание, или что вы еще придумаете? А я вам говорю, что само человечество уснет гораздо раньше, чем земля»<26>. Зловеще пророчествуя о гибели мира, таинственный пассажир утверждает, что уже сегодня каждый человек «кричит от ужаса неизбежно подкрадывающейся смерти», люди ежедневно испытывают «боязнь завтрашнего дня, дрожь за свое мгновенное существование», страх перед жизнью, в которой так много «беспричинной ненависти, неосуществимого стремления к крови...» Мужественный, сильный и красивый человек жил в начале истории — «в доисторические времена», а ныне люди, оторванные от природы, с поразительной быстротой мельчают и вырождаются. И ничто не в состоянии задержать процесс старения мира и его движения к гибели, ибо в самом человечестве заложены причины его смерти: «... человечество погибнет от собственного яда, от токсина старости, от отравы; которой нет противоядия»<27>.

Столь мрачного рассказа Куприн прежде никогда не писал. Такой рассказ мог быть создан только в минуты душевной сумятицы и растерянности писателя перед лицом того, что происходило вокруг. Наконец, следует еще упомянуть рассказ тех лет «Открытие», направленный против политики «военного коммунизма» и, в частности, против продразверстки<28>.

Статьи, фельетоны и беллетристика Куприна показывают, что в первые месяцы после Октября он, захлестнутый бурным разливом событий, колеблясь, жил в противоречии с жизнью, в тягостных и трудно для него разрешимых спорах с эпохой и с самим собой. Сам он глубоко сознавал это, но не знал, как выйти из этой путаницы мыслей и настроений. Именно к этому времени относится одно характерное признание Куприна. 20 февраля 1918 года он писал П. И. Иванову: «И по секрету вам скажу: в учители жизни я не гожусь: сам всю свою жизнь исковеркал, как мог. Для моих читателей я просто добрый товарищ со многими слабостями и занятный рассказчик. И все»<29>.

5

«Живу в душевном противоречии с самим собою и не вижу иного исхода, кроме культурной работы!» Это — из письма М. Горького к жене. Оно было написано еще в июне 1917 года<30>. Ровно через год Горький сказал о себе: «Собираюсь работать с большевиками на автономных началах. Надоела мне бессильная, академическая позиция Н<овой> ж<изни>»<31> невеселому настроению могла быть культурная работа.

С весны 1918 года Куприн начинает выступать перед многолюдной аудиторией с литературными лекциями и чтением произведений. Когда в середине февраля петербургские газеты объявили о намерении группы столичных литераторов и ученых создать школу журналистов, то в числе будущих лекторов значилась и фамилия А. Куприна наряду с именами А. Блока, С. Венгерова, Ф. Зелинского и др. 10 марта Блок записал: «Открылась школа журналистов (речи Зелинского и Пильского) »<32>.

То было первое в России учебное заведение такого рода. Куприн дал согласие прочитать лекцию о репортерах, но выступил он с нею немного позднее — 14 апреля<33>«Собственно, это не была лекция,— сообщал газетный репортер.— Это было наглядное демонстрирование того, как художник слова творит на заданную тему прекрасный бытовой очерк не пером, а словами»<34>. Куприн развивал давно выношенную, не раз повторявшуюся им мысль — о чрезвычайной важности для печати и литературы тесной связи с жизнью и злободневными вопросами и требованиями современности. Газетный репортер, публицист, вообще журналист, как и беллетрист,— «все они должны видеть все, знать все, уметь все и писать обо всем»<35>. Им непременно нужно научиться вникать и в детали человеческого быта, и в кажущиеся случайными происшествия, и в сложнейшие, порою бурно протекающие процессы общественной жизни.

— каждый из них по-своему «ткет узор жизни», отмечая «все ее этапы, и узор этот драгоценен», а потому драгоценна и работа журналиста. Эта работа была и есть «важной школой» для литераторов, маленьких и великих, будь то В. Гиляровский или А. Рыкачев, Леонид Андреев или В. Немирович-Данченко, англичанин Киплинг или русский гений Достоевский. Захватывай жизнь как можно шире и глубже в нее проникай, смелее бросайся в ее крутые водовороты — вот к чему взывал Куприн в своей лекции весною 1918 года.

Впрочем, он и прежде говорил нечто подобное, обращаясь к литераторам с призывом соваться «решительно всюду», не бояться жизни и всегда оставаться ее репортером, добросовестным, честным и непременно искренним: «Не бойся себя настоящего, будь искренен, ничего не выдумывай, а подавай, как слышишь и видишь <...>. Знай, что, собственно, хочешь сказать, что любишь, а что ненавидишь»<36>. Он и сам был предельно искренним и прямым в выражении мыслей и чувств.

В конце мая на улицах Петрограда были расклеены «гигантские афиши» с именами Шаляпина, Куприна, Блока, Пильского, Амфитеатрова, Блок-Басаргиной, извещавшие о предстоящем литературном вечере в пользу Школы журнализма<37>. Вечер состоялся в Мариинском театре 4 июня. На нем снова выступил Куприн. Вероятно, именно здесь он впервые услышал блоковскую поэму «Двенадцать» в мастерском чтении жены поэта, артистки Л. Блок-Басаргиной.

В том месяце 1918 года подверглись конфискации в Петрограде все вечерние газеты, кроме «Биржевых ведомостей», а в течение июня — июля были закрыты многие буржуазные и вообще антибольшевистские газеты. Среди них были и те, в которых в то время печатался Куприн: «Эхо», «Молва», «Утренняя молва» и ряд других. 16 июля было приостановлено также издание «Новой жизни», возглавляемой Горьким<38>. Реакция на эту меру советского правительства была самой различной: она вызвала бурю негодования и протестов в стане врагов революции, и даже В. Короленко был против этой меры: он считал, что в свободной стране печать должна быть абсолютно свободна и независима. По-иному отнесся к закрытию ряда газет Горький: даже запрет «Новой жизни», которую он привык считать «своей» газетой, был воспринят им без недовольства. Более того: он сожалел, что Советское правительство не сделало этого раньше. Он так и заявил в «Правде» 16 октября 1918 года: «Ежели бы закрыли «Новую жизнь» на полгода раньше — и для меня и для революции было бы лучше»<39>.

Можно продолжить эту мысль: было бы, вероятно, лучше и для Куприна и для революции, если бы перестали издаваться газеты, служившие ему некоторое время трибуной. Со второй половины года Куприн «уклонился от политики», как он незадолго до возвращения из эмиграции выразился в воспоминаниях «О Горьком»<40>.

Известно, что совершенное 30 августа 1918 года покушение на жизнь В. И. Ленина потрясло страну, вызвало всеобщее возмущение народа и отрезвляюще повлияло на умонастроение и образ действий художественной и научной интеллигенции, даже той ее части, которая до того была настроена недоверчиво или враждебно к большевикам, их политике и государственной практике. Для многих «стало совершенно ясно, что Ленин не только вождь большевиков, не только вождь известной части пролетариата <...>, но вождь действительно всей массы...»<41>«снова почувствовал себя большевиком...»<42>. В конце сентября Горький навестил Ленина в Кремле, с доверительной откровенностью «сознался в своей ошибке» в отношении политики Советской власти и рассказал ему о том, что русская интеллигенция в лице ее лучших представителей, политически прозрев, хочет словом и делом служить новому государству, рабочим и крестьянам, своему народу. Ленин горячо одобрил такие желания и намерения: «Это — не плохо, нет. Скажите интеллигенции, пусть она идет к нам. Ведь, по-вашему, она искренно служит интересам справедливости? В чем же дело? Пожалуйте к нам: это именно мы взяли на себя колоссальный труд поднять народ на ноги, сказать миру всю правду о жизни, мы указываем народам прямой путь к человеческой жизни, путь из рабства, нищеты, унижения» <43>.

С осени 1918 года, как писала тогда одна из газет, Горький «выступил всенародно живым звеном между пролетариатом и прозревшей интеллигенцией»<44>. На состоявшемся 6 октября 1918 года под председательством Горького митинге интеллигенции Петрограда была принята резолюция, в которой признавалась «глубокая народность Октябрьской революции» и содержался призыв ко всей интеллигенции России работать с Советской властью, с народом.

6

В числе «прозревших интеллигентов» был и Куприн. Именно в это время в нем наметился поворот в сторону сближения с Советской властью. Осенью 1918 года у Куприна созрело твердое решение «работать с большевиками — писать, издавать, пропагандировать»<45>. Он задумал издание газеты специально для деревни, чтобы просвещать крестьянство. Газету предполагалось назвать «Земля». В число ее сотрудников мыслилось привлечь видных ученых всех областей науки, специалистов сельского хозяйства, писателей, публицистов. Основная работа по составлению плана и программы газеты протекала в ноябре и завершена была к середине декабря<46>.

В проекте программы Куприн заявляет о решимости издателей газеты идти с Советской властью «рука об руку», ни в чем не становясь «поперек течению», о готовности положить в основу своей деятельности мероприятия правительства на селе: «... к созидательной деятельности правительства мы относимся как продолжатели, комментаторы и популяризаторы его распоряжений, служа для него в тоже время живым показателем народной жизни»<47>.

Главнейшая задача газеты — «та же, что и задача всего русского общества: неотложное и неустанное строительство народного хозяйства». Подробно излагая программу газеты, Куприн дает всеобъемлющий перечень проблем и вопросов, над повседневным разрешением которых будет работать редакция и ее сотрудники. Культурная обработка почвы, широкое применение искусственных удобрений, посев кормовых корнеплодов, переход к многопольному хозяйству, опытные показательные поля, посев лучшими семенами, общественные сельскохозяйственные машины, образцовое коневодство и животноводческие фермы, охрана лесов, строительство общественных маслобоен и кузниц, прорытие каналов, осушение болот, разумное ведение пчеловодства и рыбного хозяйства, постройка в деревне каменных жилых домов, больниц, школ и т. д. — буквально сотни совершенно конкретных и неотложно важных для крестьянства и всей страны вопросов и дел намеревался Куприн освещать в своей газете. Он не забывает и о том, что «сейчас деревне до зарезу нужны: землемер, агроном, садовник, инженер, лесничий, сыровар, маслодел, ветеринар, коннозаводчик, учитель, врач, акушерка, санитар», что деревня остро нуждается в книгах и газетах, лекциях и беседах по экономике, культуре, здравоохранению. В целях поднятия «умственного и культурного уровня народных масс на почве их благосостояния» газета намерена давать сельскому читателю лучшие произведения художественной литературы, помещать жизнеописания борцов за свободу и счастье родины, информировать о достижениях науки, искусства, просвещения, будет печатать «все пригодное и полезное для народа», постоянно заботясь о бережном развитии человеческой личности.

Программа, как видим, грандиозна. В ней проявилась умная, всесторонняя заботливость Куприна о материальных и культурных нуждах крестьянства. В сущности, мысль Куприна, как она выражена в плане и программе «Земли», была во многом близка целям и задачам, которые тогда ставили перед собой возглавившие новую Россию большевики и о которых в декабре 1918 года говорил Ленин, видевший «обязанность и долг» партии и Советской власти в том, чтобы поднять и «поставить на новые рельсы» пока еще «самое отсталое» сельскохозяйственное производство, преобразовать его и «превратить земледелие из промысла, ведущегося бессознательно, по старинке, в промысел, который основан на науке и завоеваниях техники»<48>.

Предполагалось, что газета будет ежедневной, издаваться она будет в Москве на средства большой группы писателей, но — как оговаривался Куприн — он хочет оставить за собою право «прибегать к материальной поддержке со стороны правительства». Требовалось одно — официальное разрешение на издание новой газеты.

По-видимому, за советом и содействием он обратился к Горькому. Явилось решение: надо ехать в Москву и встретиться с В. И. Лениным. Горький написал рекомендательную записку на имя Ленина: «Дорогой Владимир Ильич! Очень прошу Вас принять и выслушать Александра Ивановича Куприна по литературному делу»<49>. Вероятно, тогда же — в середине декабря 1918 года — Куприн послал план и программу «Земли» в Москву своему давнему знакомому художнику Н. М. Гермашову и просил его «позондировать почву» у московских «знакомых большевиков и ходатайствовать о разрешении» на издание газеты; в письме содержалась также просьба: «Если у тебя найдется человек веский, притом знающий быт деревни и сельское хозяйство,— покажи ему проспект. Может быть, он найдет, что добавить». Куприн пояснял, что если наметится благоприятный исход дела, то он тотчас выедет в Москву, а потом и совсем поселится в ней<50>. Вскоре Куприн вместе с семьей приехал в Москву, а 25 декабря 1918 года состоялась его встреча и беседа с В. И. Лениным в Кремле.

Вот что позднее рассказывал сам Куприн о своей беседе с Лениным:

«Три черных кожаных кресла и огромный письменный стол, на котором соблюден чрезвычайный порядок. Из-за стола подымается Ленин и делает навстречу несколько шагов <...>. Он маленького роста, широкоплеч и худощав. На нем скромный темно-синий костюм, очень опрятный, но не щегольский; белый отложной мягкий воротник, темный, узкий, длинный галстук <...>. Он указывает на кресло, просит садиться, спрашивает, в чем дело. Разговор наш очень краток. Я говорю, что мне известно, как ему дорого время, и поэтому не буду утруждать его чтением проспекта будущей газеты; он сам пробежит его на досуге и скажет свое мнение. Но он все-таки наскоро перебрасывает листки рукописи, низко склоняясь к ним головой. Спрашивает — какой я фракции. Никакой, начинаю дело по личному почину <...>. Все это занимает минуты три - четыре»<51>.

Дополнительные подробности сообщил в 1924 году журналист и писатель О. Леонидов (О. Л. Шиманский), который, узнав о цели приезда Куприна, вызвался сопровождать его в Кремль: «Когда вошли и я начал лепетать что-то бессвязное, а Ленин приветливо заулыбался одними глазами и морщинками вокруг них, стало ясно, что все страхи и репетиции были излишни. В<ладимир> И<льич> понял нас с полуслова и потом уже стал говорить сам <...>. Но он сразу от общих расплывчатых мест перевел нас на практические рельсы <...>. Ленин почти не сидел. Весь в движении, в творческой мысли, в улыбке, он заворожил нас, и мы забыли уже о газете и только слушали его, смотрели на него, стараясь запечатлеть этот исключительный единственный облик». Ленину, по словам Леонидова, понравилась идея народной газеты: «Такую газету издавать стоит»<52>.

Ленин, в принципе одобрив замысел, план и программу издания, обещал практическую сторону дела поручить Л. Каменеву, который тогда был председателем Моссовета: «Я увижусь с Каменевым и переговорю с ним»<53>. Кроме того, Ленин, видимо, предложил Куприну в письменной форме кратко изложить и срочно представить официальное ходатайство о разрешении издавать газету. На следующий же день — 26 декабря — он писал Ленину: «Многоуважаемый Владимир Ильич! На основании выраженного Вами вчера желания, в связи с представлением Вам предварительного общего плана газеты „Земля“, сообщаю Вам в сжатой форме идею этой газеты и мое конкретное ходатайство». Далее шло изложение того, о чем состоялся вчерашний разговор в Кремле, а в конце — резюме: разрешить издание, признать его полезным, дать право на полное техническое оборудование и «отпустить из средств Республики необходимые и достаточные средства»<54>.

— 25 января 1919 года — состоялось второе совещание в Кремле, уже без участия Ленина. На этом совещании были: А. Куприн, Л. Каменев, нарком земледелия В. Милютин, редактор газеты «Беднота» Л. Соснов и Демьян Бедный. Рассматривался вопрос о субсидировании газеты. Куприну было отказано в «необходимых и достаточных средствах» на издание «Земли», а вместо этого ему предложили сотрудничество в только что созданном журнале «Красный пахарь». Это огорчило и обескуражило Куприна; на книге своих рассказов, подаренной Н. М. Гермашову сразу после совещания, он назвал этот день «самым тяжелым днем» своей жизни<55>. Спустя ряд лет он писал об этом не без горечи: «Затея не удалась. Мне предложили заднюю страницу «Красного пахаря» <...>. Я уехал в Петербург ни с чем»<56>.

Дело, однако, этим не кончилось. Вернувшись в Гатчину, Куприн не оставил мысли о газете, продолжал думать над деталями ее программы, подыскивал сотрудников и собирался начать работу над статьями о народном театре, фольклоре, музыке, изобразительном искусстве. Ждал лишь «сигнала» из Москвы. 27 января 1919 года он написал в Москву поэту М. Гальперину: «Очень прошу Вас, хоть изредка, извещать меня о ходе наших общих дел. Не надо длинно — два-три беглых слова <...>. При первых благоприятных известиях от Вас начну засыпать именами и статьями о народном древнем театре, вертепе, пещном действе и т. п., об иконописи, музыке и т. д.»<57> Через неделю Куприн запросил О. Леонидова: «Что слышно о нашем газетном деле?»<58> В середине марта состоялось в Москве еще одно совещание, на котором присутствовали Куприн и Горький, о чем можно судить по более позднему письму Горького, датированному 2 августа 1919 года: «... весною этого года в Москве, в моем присутствии А. И. Куприн и я говорили об издании газеты «Земля», необходимой деревне...», при этом Горький подтверждал, что «проект издания был утвержден, а также и одобрен Владимиром Ильичом Лениным» и что на упомянутом совещании «по условиям техническим издание газеты действительно решено перенести в Питер»<59>.

«Земля» оказались без результатными.

7

Несмотря на беспокойную занятость делами с газетой, Куприн в те же месяцы много и плодотворно работал в советском издательстве «Всемирная литература», основанном Горьким в сентябре 1918 года. К работе в издательстве в конце года его привлек Горький. «Я часто ездил из Гатчины и писал для него статьи,— рассказывает Куприн.— В то время Горький готовил для издания на русском языке полное собрание сочинений А. Дюма (отца). Зная, как я люблю этого писателя, Алексей Максимович поручил мне написать предисловие к этому изданию. Когда он прочел мою рукопись, то ласково поглядел на меня и сказал: «Ну, конечно... Я знал, кому нужно поручить эту работу» (IX, 66).

Вскоре после того как статья о Дюма была написана, Куприн, по просьбе Горького, в декабре 1918 года занялся переводом шиллеровского «Дона Карлоса». Критик А. Измайлов сообщал в январе 1919 года: «Сейчас он переводит одну из драм Шиллера <...>. Я видел страничку его сильных сжатых стихов с могучими Шиллеровыми эпитетами»<60>. Перевод был закончен 10 марта 1919 года (эта дата стоит на последней странице рукописи), т. е. во время продолжавшихся обсуждений проспекта «Земли». Тот же критик писал в журнальной заметке о Куприне: «На днях им закончен перевод «Дона Карлоса» Шиллера, в стихах, предназначающийся для Шаляпина. Шаляпин выступит в роли Филиппа...»<61>. Примерно в это же время в недатированном письме к В. Миролюбову, который замышлял издание какого-то альманаха, Куприн спрашивал: «Думаете ли Вы, по-прежнему, выпустить Альманах? Если — да, то я немедленно пошлю III акт «Дона Карлоса». В нем — ровнехонько лист, и он самый яркий в драме. Кроме того, дать I акт ценнее, чем куски. Неправда ли?»<62>. Перевод «Дона Карлоса» был продан владельцу «Московского книгоиздательства» Г. Блюменбергу, о чем можно судить по письму Куприна от 14 мая 1919 года к редактору этого издательства В. Клестову<63>.

—1919 годы и некоторые другие поручения и просьбы по издательству «Всемирная литература». Так, в своих воспоминаниях «О Горьком» Куприн упоминает какие-то «статьи чисто беллетристического содержания», которые он давал издательству<64>.

Немало времени отдавал тогда Куприн литературно-общественной работе. Он входил в Профессиональный союз деятелей художественной литературы. На общем собрании Союза, состоявшемся 3 марта 1919 года, Куприн, Горький, Кони, Венгеров, Измайлов, Айзман, Потапенко были избраны в арбитражную комиссию. Одновременно Куприна выбрали в редакционную коллегию Союза, куда, кроме него, вошли еще десять человек: Горький, Муйжель, Блок, Гумилев, Слезкин, Мережковский, Чуковский, Шишков, Замятин и Эйзен-Железнов<65>. Заседания редакционной коллегии Союза иногда проводились на квартире у Горького. Для беспрепятственных поездок в Петроград он имел следующее удостоверение, датированное 26 февраля 1919 года: «Дано сие в том, что писатель Александр Иванович Куприн, состоящий членом Редакционной Коллегии при Профессиональном союзе деятелей художественной литературы, имеет надобность по делам Редакции бывать постоянно в Петрограде. Сие дано для беспрепятственного выезда из Гатчины. Лиц административных просят оказывать А. И. Куприну возможное содействие»<66>. Удостоверение подписано секретарем редакционной коллегии Ю. Слезкиным и заведующим канцелярией В. Трахтенбергом.

Как член редколлегии, Куприн рецензировал ряд книг для издания их в серии «Избранных произведений современных авторов» под редакцией Горького. Сохранилась, например, рукопись его рецензии на роман Ю. Слезкина «Помещик Галдин», которая датирована 20 марта 1919 года<67>.

Весною 1919 года Куприн намеревался выступить с публичными лекциями о Чехове<68>. Работа в издательстве «Всемирная литература» и в Союзе деятелей художественной литературы, а также хлопоты вокруг проекта газеты «Земля» снова сблизили Куприна с Горьким. Изредка они встречались и раньше, в 1916 — 1917 годы. С конца же восемнадцатого года их встречи стали более регулярными.

Куприн обращался к Горькому не только по делам издания и переводов, но и с частными просьбами, которые Горький выполнял охотно. Известно, например, что благодаря Горькому удалось достать все необходимое для цирка Чинизелли (IX, 66). В пометке на полях рукописи своих воспоминаний Куприн пишет, что через Горького ему «очень часто удавалось многих людей спасать» от несправедливого обвинения или грозящего расстрела. Очевидно, эти дела носили политический характер, хотя Куприн в тех же воспоминаниях утверждает: «О политике мы с ним никогда не разговаривали»<69>. Ни подтверждений, ни опровержения этих слов Куприна в архивных или печатных материалах нет.

<70>. В другом сообщении упомянут лишь рассказ «Драгунская молитва» (о нем речь пойдет ниже в иной связи). 18 сентября 1919 года Куприн закончил рассказ «Волшебный ковер», предназначавшийся для детского журнала «Северное сияние», редактором которого был Горький. Рассказ тогда не был напечатан. «Волшебный ковер» — последнее по времени художественное произведение, написанное до эмиграции писателя.

Таким образом, в два последних года своей жизни на родине Куприн, мало занимавшийся собственно литературным творчеством, много и плодотворно работал — вместе с другими писателями и, прежде всего, с Горьким — преимущественно в области культуры, в духовном обогащении освобожденного революцией народа и приобщении его к художественному наследию прошлого. Куприн хотел быть полезным молодой республике и уже немало делал для нее. Эта его деятельность была неожиданно прервана поздней осенью 1919 года.

Примечания

<1> ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, ед. хр. 173.

<2> Об этом он говорил в письме к А. Измайлову от 23 сентября 1917

<3> «Петроградский листок», 1917, 1 апреля.

<4> ИРЛИ, ф. 115, оп. 3, ед. хр. 171.

<5> А. И. Куприн о литературе — Стр. 334.

<6> М. Шагинян. Собрание сочинений: В 5 томах — Москва, 1933 — том 1 — Стр. 62.

<7> Ленин В. И. Полное собрание сочинений — том 51 — Стр. 25.

<8> — Рига — 1928 — Стр. 19.

<9> Ленин В. И. Полное собрание сочинений — том 51 — Стр. 26.

<10> Серафимович А. С. Собрание сочинений: В 10 томах — Москва, 1948 — том 8 — Стр. 33.

<11> Эра — 1918 — 8 июля — № 1.

<12> Утренняя молва — 1918 — 19 июня — № 4.

<13> — 1918 — 8 июля — № 1.

<14> Молва — 1918 — 22 июня — № 15.

<15> Вольность — 4 июля.

<16> Молва — 1918 — 10 июня — № 4.

<17> Напечатан в журнале «Пробуждение», 1918, февраль, № 2.

<18>

<19> Там же.

<20> Огонек — 1918 — 14 марта — № 2.

<21> Рассказ впервые напечатан в газете «Петроградский листок», 1918, 17, 19 марта. То, что небольшой по объему рассказ был редакцией произвольно разделен на две половины и опубликован с продолжением, сильно огорчило Куприна, который в недатированном письме к редактору газеты А. Измайлову писал: «Ах, зачем Вы переполовинили «Гатчинский призрак»? Ведь он и весь-то в воробьиный нос, а публика жалуется, да и мне кисло было прочитать. Ведь место было же» (ИРЛИ, ф. 115, оп. 3, ед. хр. 171).

<22> Куприн А. И. Елань: Рассказы — Белград, 1929 — Стр. 130. Кстати заметить: рассказ «Гатчинский призрак» включен в эту книгу в значительно измененном и доработанном виде.

<23> Куприн А. И. Елань — Стр. 131.

<24> Впервые — в газете «Новая русская жизнь», Гельсингфовс, 1920, 15 апреля, № 82.

<25> — 1918 — 30 (17) июня — № 17.

<26> Огонек — 1918 — 30 (17) июня — № 17 — Стр. 3.

<27> Там же — Стр. 4.

<28> Напечатан в журнале «Бич», 1918, июнь, № 5.

<29> А. И. Куприн о литературе — Стр. 244.

<30> — Москва, 1959 - Выпусу 3 — Стр. 41.

<31> Там же — Стр. 83.

<32> Блок А. Записные книжки — Москва, 1965 — Стр. 294.

<33> Изложение лекции — в газетах «Вечернее слово», 1918, 15 апреля, № 20 и «Петроградский голос», 1918, 16 апреля, № 60.

<34> А. И. Куприн о литературе — Стр. 339—340.

<35> — Стр. 339.

<36> А. И. Куприн о литературе — Стр. 278.

<37> Блок А. Записные книжки — Стр. 409.

<38> Окороков А. З. Октябрь и крах русской буржуазной печати — Москва, 1970 — Стр. 350, 372.

<39> Летопись жизни и творчества А. М. Горького — Москва, 1959 — Выпуск 3 — Стр. 95.

<40>

<41> В. И. Ленин и А. М. Горький. Письма, воспоминания, документы — Москва, 1958 — Стр. 271.

<42> Там же Стр. 295.

<43> Горький М. Полное собрание сочинений — Москва, 1974 — том 20 — Стр. 33—34.

<44> Красная газ — 1918 — 6 октября — № 211.

<45> — Москва, 1924.

<46> Машинопись плана и программы газеты «Земля» хранится в архиве ИРЛИ (ф. 25, ед. хр. 52); выписки даны в журнале «Звезда», 1960, № 12; план и программа в сокращении напечатаны в книге: «А. И. Куприн о литературе» — Стр. 36—42.

<47> А. И. Куприн о литературе — Стр. 41.

<48> Ленин В. И. Полное собрание сочинений — том 37 — Стр. 358.

<49> Горький М. Собрание сочинений: В 30 томах— том 29 — Стр. 386.

<50> «Земля» // Русская литература — 1970 — № 4 — Стр. 145.

<51> Куприн. А. Ленин (моментальная фотография) // Общее дело — Париж, 1921— 21 февраля — № 221.

<52> — Москва, 1924. Обстоятельства этой встречи освещены также в статьях и книгах: Берков П. Н. Александр Иванович Куприн. — Москва; Ленинград, 1956 — Стр. 148—149; Храбровицкий А. Новое о Куприне//Московский литератор — 1959 —31 декабря — № 49; Кулешов Ф. Простота и отзывчивость // Советский Сахалин — 1960 — 10 апреля — № 86; Вержбицкий Н. К. К биографии Куприна//Звезда — 1960 — № 12; Хохлов Е. Куприн у Ленина//Русские новости — Париж, 1961 — 13 января —№ 815; Корецкая И. Горький и Куприн // Горьковские чтения — Москва, 1966 — Стр. 156—158; Ширмаков П. А. А. И. Куприн и газета «Земля»//Русская литература — 1970 — № 4 — Стр. 139—153; Михайлов О. Куприн — Москва, 1981.

<53> Общее дело — Париж, 1921 — 21 февраля — № 211.

<54> — 1970 — № 4 — Стр. 143.

<55> —1965 — Москва, 1966 — Стр. 157—158.

<56> — Стр. 67.

<57> Русская литература — 1970 — № 4 — Стр. 145.

<58>

карт. 1, ед. хр. 13.

<59> ИРЛИ, ф. 25, ед. хр. 52.

<60> Вестник литературы — 1919 — № 1—2 — Стр. 8.

<61> Там же — № 4 — Стр. 7.

<62>

<63> ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, ед. хр. 301. Отрывок из 1 акта трагедии «Дон Карлос» в переводе Куприна впервые воспроизведен в журнале «Звезда», 1970, № 9, стр. 188—189 ().

<64>

<65> — 1919 — № 3 — Стр. 9.

<66> А. И. Куприн о литературе — Стр. 427.

<67> — Стр. 244.

<68> Измайлов А. Чем заняты наши писатели// Вестник литературы — 1919 — № 4 — Стр. 7.

<69> — С. 5.

<70> Вестник литературы — 1919 — Апрель — № 4 — Стр. 7.

Раздел сайта: