Глава пятая
"ПОЕДИНОК"
История "Поединка" недостаточно еще ясна, несмотря на наличие ряда мемуарных и других свидетельств, - или, может быть, именно в силу противоречивости этих свидетельств. Если попытаться разобраться в существующем материале и на основании его представить обстоятельства появления "Поединка", то складывается такая картина.
концу 1893 г. (Куприн поздравляет адресата с наступающим новым годом и говорит о рассказе "Лунной ночью", напечатанном в № 11 "Русского богатства" за 1893 г.), находится следующее место: "Я пишу большой роман "Скорбящие и озлобленные", но никак не могу тронуться дальше 5 главы". Об этом романе Куприна ни у его биографов, ни в его письмах никаких сведений нет. Однако заключить, что роман "Скорбящие и озлобленные" был посвящен теме полковой жизни, можно из того, что герой "Поединка", подпоручик Ромашов, которому, как известно, Куприн придал автобиографические черты, также пытался писать роман о военных: "Его тянуло написать повесть или большой роман, канвой к которому послужили бы ужас и скука военной жизни. В уме все складывалось отлично, - картины выходили яркие, фигуры живые, фабула развивалась и укладывалась в прихотливо-правильный узор, и было необычайно весело и занимательно думать об этом. Но, когда он принимался писать, выходило бледно, по-детски вяло, неуклюже, напыщенно и шаблонно. Пока он писал, - горячо и быстро, - он сам не замечал этих недостатков, но стоило ему рядом с своими страницами прочитать хоть маленький отрывок из великих русских творцов, как им овладевали бессильное отчаяние, стыд и отвращение к своему искусству" (II, 233).
Повидимому, "Скорбящие и озлобленные" - это был первый вариант "Поединка", не удовлетворивший Куприна и потому брошенный. О смысле заглавия "Скорбящие и озлобленные" можно заключить из следующего. В 1894 г. Куприн опубликовал в "Русском богатстве" (№ 12) повесть "Лидочка", впоследствии печатавшуюся под заглавием "К славе" (V, 284-324). Героиня, измотанная жизнью актриса, испытавшая много горьких и незаслуженных обид, встречается со своим старым знакомым и в минуту душевного потрясения рассказывает ему обо всем, что выпало ей на долю. Они расстаются с тем, чтобы назавтра вновь встретиться. И вот в конце повести рассказчик сообщает: "Но вышло на другой день нечто неожиданное, странное, на мой тогдашний взгляд даже нелепое. Вам приходилось, господа, слышать, как в церкви возглашают моление: "О всякой душе христианской, скорбящей же и озлобленной, чающей Христова утешения"? Вот Лидочка-то именно и принадлежала к этим скорбящим и озлобленным. Это самые неуравновешенные люди. Треплет-треплет их судьба и так в конце концов изуродует и ожесточит, что и узнать трудно. Много в них чуткости, нежности, сострадания, готовности к самопожертвованию, доброты сердечной, а с другой стороны - гордость сатанинская, обидчивая и нелепая гордость, постоянное сомнение и в себе и в людях, наклонность во всех своих ощущениях копаться и, главное, какой-то чрезмерный, дикий стыд. Нашла минута - отдаст он вам душу, самое дорогое и неприкосновенное перед вами выложит, а прошла минута - и он вас сам за свою откровенность уже ненавидит и торопится облегчить себя оскорблением. Позднее я догадался, что и Лидочка была из числа этих "загнанных судьбою" (V, 321-322).
Героиня повести вернулась к своему прежнему образу жизни. Что повесть "Лидочка" в два печатных листа не была тем "большим романом", о котором Куприн писал незадолго до того Н. К. Михайловскому и далее пятой главы которого не мог никак тронуться, - совершенно очевидно. Надо полагать, что, убедившись в невозможности написать психологический роман "Скорбящие и озлобленные", который должен был бы изображать быт военных и в то же время строиться по принципам романов Достоевского, т. е. быть одновременно и бытовым и психологическим, Куприн основную - психологическую - трактовку своего героя перенес в повесть "Лидочка". Если правильно наше предположение, что "Скорбящие и озлобленные" должны были представлять собой роман из жизни военных и главный герой должен был обладать характером, подобным характеру Лидочки, то понятна и неудача, постигшая Куприна в его "большом романе". Не психологический роман в духе Достоевского следовало написать на материале наблюдений над жизнью армии, а обличительный, социально-политический роман, чего в 90-е годы Куприн сделать еще не мог.
К новому большому произведению из жизни военных Куприн обратился лишь почти через десять лет, в 1902- 1903 гг. Однако пока Куприн обдумывал и собирал материалы, произошло одно литературное событие, доставившее ему немало огорчений. Немецкий писатель Фриц фон Кюрбург, писавший под псевдонимом Фриц-Освальд Бильзе, в 1903 г. выпустил роман "Aus einer kleinen Garnison". Книга эта, ставившая своей целью разоблачение грубого солдафонства, кастовой замкнутости и пошлого высокомерия и тупости германской военщины, имела огромный успех, тем больший, что против автора был возбужден нашумевший процесс и Бильзе-Кюрбург, по приказу императора Вильгельма II, был исключен из военной службы. Уже в 1903 г. в "Русском богатстве" (ноябрь) и в 1904 г. в "Образовании" (январь) появляются статьи, посвященные "Маленькому гарнизону". В 1904 г. выходит в свет несколько переводов этого произведения Бильзе.
Появление романа Бильзе и возникшая вокруг него шумиха произвели на Куприна тяжелое впечатление, он даже несколько раз бросал начатую работу. След этих переживаний сохранился у него и много позднее. Так, еще в 1910 г. Куприн не освободился окончательно от неприятных воспоминаний: "Мое несчастие, - говорил он в одном интервью, - заключается в том, что, когда я что-нибудь задумаю и пока соберусь задуманное написать, - в этот промежуток кто-либо обязательно уже это напишет. Так было с "Ямой", - появилась "Ольга Ерузалем", так было и с "Поединком" в 1902 г., когда появились записки Бильзе "В маленьком гарнизоне". Даже мой "Поединок" переводился на французский язык так:
"La petite garnison russe"".
После некоторых колебаний и сомнений Куприн под влиянием М. Горького приходит к выводу, что ему необходимо как можно скорее осуществить свой замысел. Он уезжает в Балаклаву, где работает над начатым романом. Об этом Куприн рассказывал позднее в интервью, данном репортеру "Биржевых ведомостей". Однако ход работы не удовлетворял писателя, и он, пожив некоторое время еще и в Одессе, возвратился в Петербург. По словам М. К. Куприной-Иорданской, работа над "Поединком" особенно усиленно протекала зимой 1905 г. Первоначально "Поединок" предназначался для "Мира божьего", но когда в течение 1904-1905 гг. Куприн особенно сблизился с Горьким, он принял решение поместить свой роман в очередном томе сборника "Знание" и в письме от 25 августа 1904 г. из Одессы известил об этом Ф. Д. Батюшкова.
Работа над "Поединком" шла у Куприна не особенно успешно, и в том, что роман этот был завершен, большая заслуга Горького, во-время оказывавшего писателю дружескую нравственную поддержку. Об этом существуют собственные свидетельства Куприна. "А. М. Горький был трогательным товарищем по литературе, умел во время поддержать, подбодрить. Помню, я много раз бросал "Поединок", мне казалось,- недостаточно ярко сделано, но Горький, прочитав написанные главы, пришел в восторг и даже прослезился. Если бы он не вдохнул в меня уверенность к <!> работе, я романа, пожалуй, своего так бы и не закончил". В другом месте Куприн с еще большей определенностью характеризует роль Горького в создании романа: ""Поединок" не появился бы в печати, если б не влияние Алексея Максимовича. В период моего неверия в свои творческие силы он оказал мне большую помощь".
Так представлялась Куприну роль Горького в появлении в свет "Поединка" через треть века. Аналогичны высказывания Куприна по тому же поводу, сделанные под непосредственным впечатлением только что завершившейся работы: "Завтра выходит VI сборник <"3нания">... Теперь, наконец, когда уже все окончено, я могу сказать, что все смелое и буйное в моей повести принадлежит Вам. Если бы Вы знали, как многому я научился от Вас и как я признателен Вам за это".
Говоря о том, что Горькому принадлежит "все смелое и буйное" в "Поединке", Куприн имел в виду, конечно, прежде всего политический смысл творчества Горького, его смелую критику социально-политического уклада, его пламенную веру в свободного, прекрасного человека, его призывы к борьбе со старым миром.
на чтении последним пьесы "Дети солнца" у И. Е. Репина; много и часто общался он с Горьким после смерти Чехова, когда ими обоими был задуман сборник памяти Чехова, так и не осуществившийся. Поэтому неудивительно, что в произведениях Куприна 1903 - 1906 гг. есть много непосредственных отражений влияния Горького, есть фразы, напоминающие отдельные места "Человека", "О писателе, который зазнался", "Перед лицом жизни", "Мещан", "На дне" и других горьковских произведений.
Однако не одни только литературные восприятия и факты бытового общения определяли значение Горького для развития мировоззрения и художественного творчества Куприна.
Писатели, даже самые крупные, как Чехов и Л. Толстой, с которыми встречался Куприн и которые не могли не оказывать на него морального воздействия, были для него людьми той же общественно-политической и художественной среды, к которой принадлежал и он сам. Это были передовые писатели, представители критического реализма в его высшем развитии. Как личности Толстой и Чехов вызывали у Куприна глубокое уважение и преклонение, но он не мог видеть в них того, что увидел в Горьком, что отличало последнего от его гениальных предшественников. Горький был в те годы наиболее ярким выразителем передовой политической мысли в русской художественной литературе, его связь с социал-демократами, с рабочим движением, его революционные выступления и правительственные репрессии против него были у всех перед глазами. В эти годы Горький был на пути к социалистическому реализму, почти каждое новое его произведение тех лет являлось не только литературным, но и политическим событием. Это был голос революционного пролетариата, шедшего к декабрьским боям 1905 года, голос нового творца истории.
И все это не могло не захватить, не заразить своей энергией, не увлечь Куприна.
Колоссальное значение имели для Куприна прежде всего сами революционные события тех лет, в особенности 1905 года, и было бы грубой ошибкой считать идейное богатство "Поединка" результатом одного только влияния Горького.
раньше довольно безразлично относившийся к политической жизни страны, начал все внимательнее и вдумчивее вглядываться в окружающую его социально-политическую борьбу, все серьезнее осмысливать останавливавшие его внимание факты. Несомненно, очень повлиял на рост политической сознательности Куприна в эти годы неудачный ход событий Русско-японской войны.
В мае 1905 г., когда вся страна находилась под тяжелым впечатлением военных неудач и ширившегося революционного движения, появился шестой том сборника "Знание" с "Поединком" Куприна. В этой публикации "Поединок" имеет посвящение М. Горькому, опускавшееся потом Куприным при отдельных изданиях романа, начиная со второго. Исторические условия, в которых появился "Поединок", актуальность "военной темы", сила художественного обличения определили исключительный успех произведения. Шестой сборник "Знания" был отпечатан в 20000 экземпляров, немедленно разошедшихся, и через месяц понадобилось новое издание этого тома. Затем "Поединок" вышел отдельной книгой, переиздававшейся до 1916 г. пять раз. Характерно, что даже во время империалистической войны "Поединок" Куприна воспринимался как злободневное литературное произведение.
Что же так подкупало читателей в "Поединке"? Изображая офицерство конца XIX - начала XX в., Куприн с беспощадной правдивостью, напоминающей лучшие страницы "Севастопольских рассказов" Л. Толстого, говорил о темных, безотрадных сторонах жизни русской армии; говорил с болью и горечью, показывая, что даже лучшие из офицеров не в состоянии хотя бы сколько-нибудь изменить сложившийся уклад, не пытаются его изменить и, в конце концов, гибнут.
Куприн начал писать "Поединок" перед Русско-японской войной, а закончил его уже после падения Порт-Артура. Хотя в повести о самой войне не говорилось ничего, однако "Поединок" воспринимался читателями как своеобразный комментарий к дальневосточным событиям.
Еще в 1904 г. в проекте листка "Первого мая" В. И. Ленин писал: "Война разоблачает все более ярко, все более наглядно всю гнилость самодержавного порядка, всю преступность полицейской и придворной шайки, которая правит Россией... Война разоблачает все слабые стороны правительства, война срывает фальшивые вывески, война раскрывает внутреннюю гнилость, война доводит нелепость царского самодержавия до того, что она бьет в глаза всем и каждому, война показывает всем агонию старой России, России бесправной, темной, забитой, России, остающейся в крепостной зависимости у полицейского правительства.
"Старая Россия умирает. На ее место идет свободная Россия. Темные силы, которые охраняли царское самодержавие, гибнут".
В начале 1905 г. в статье "Падение Порт-Артура" В. И. Ленин писал: "Не русский народ, а русское самодержавие начало эту колониальную войну, превратившуюся в войну старого и нового буржуазного мира. Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия".
Повесть Куприна появилась вскоре после падения Порт-Артура и была воспринята как разоблачение одной из темных сил, охранявших царское самодержавие. Реакционное руководство армии было повинно в том состоянии офицерства и солдатских масс, которое с необыкновенной для того времени смелостью изобразил Куприн. Именно эта смелость и правдивость "Поединка" привлекли внимание читателей к повести.
Как и в "Молохе", правдивое изображение жизни и быта (солдат и офицеров) помогло Куприну создать произведение огромной обличительной силы. Здесь гуманизм Куприна сказался особенно ярко. "Поединок" был построен Куприным в общем по принципам его первой повести. Внимание автора сосредоточено преимущественно на главном герое, подпоручике Ромашове, на его душевных переживаниях, на характеристике его отношения к людям, на его оценках действительности-совершенно так же, как в "Молохе" в центре стоял инженер Бобров. И подобно тому, как завод и рабочие были фоном "Молоха", так полк, офицерство и солдаты представляли фон "Поединка".
Однако в новом своем произведении Куприн уже отступил от принципа "суммарного" изображения фона: вместо безликой массы рабочих "Молоха", "Поединок" содержит более подробную, более дифференцированную характеристику солдатской массы.
по-русски и никах не умевших усвоить хитрое "учение" и "словесность". Характеризуя солдата Архипова, "дельного, умного и ловкого парня вне службы", отмечая "его здоровый ум, привыкший наблюдать и обдумывать простые и ясные явления деревенского обихода", Куприн объясняет его неспособность усвоить вдалбливаемую в него "науку" неумением уловить связь между солдатской "словесностью" и действительной жизнью. Таким образом, солдаты изображаются в "Поединке" хотя и бегло, но индивидуализированно и с гуманным, искренним чувством.
Рисует Куприн, но уже с явной неприязнью, фельдфебеля Рынду, унтер-офицера Шаповаленку и ефрейтора Сероштана, "бравых служак", единственным воспитательным средством которых являются побои, зуботычины, затрещины. С еще большим возмущением изображал Куприн офицеров, применявших такие же дикие приемы воспитания солдат. Характеризуя тем самым условия жизни основной массы армии, Куприн так изображал полковые будни: "Готовились к майскому смотру и не знали ни пощады, ни устали. Ротные командиры морили свои роты по два и по три лишних часа на плацу. Во время учений со всех сторон, изо всех рот и взводов слышались беспрерывно звуки пощечин. Часто издали, шагов за двести, Ромашов наблюдал, как какой-нибудь рассвирепевший ротный принимался хлестать по лицам всех своих солдат поочередно, от левого до правого фланга. Сначала беззвучный взмах руки и - только спустя секунду - сухой треск удара, и опять, и опять, и опять... В этом было много жуткого и омерзительного. Унтер-офицеры жестоко били своих подчиненных за ничтожную ошибку в словесности, за потерянную ногу при маршировке, - били в кровь, выбивали зубы, разбивали ударами по уху барабанные перепонки, валили кулаками на землю. Никому не приходило в голову жаловаться: наступил какой-то общий, чудовищный, зловещий кошмар; какой-то нелепый гипноз овладел полком... У всех нервы напряглись до последней степени... Солдаты осунулись и глядели идиотами" (II, 187- 188).
"В редкие минуты отдыха из палаток не слышалось ни шуток ни смеха. Однако их все-таки заставляли по вечерам, после переклички, веселиться. И они, собравшись в кружок, с безучастными лицами равнодушно гаркали:
Для рассейского солдата Пули, бонбы ничего,
С ними он за панибрата,
"А потом играли на гармонии плясовую, и фельдфебель командовал: "- Грегораш, Скворцов, у круг! Пляши, сукины дети!.. Веселись! "Они плясали, но в этой пляске, как и в пении, было что-то деревянное, мертвое, от чего хотелось плакать" (II, 188).
Подробнее, чем солдат, изобразил Куприн в "Поединке" офицеров. С эпизодическими и упоминаемыми в рассказах других действующих лиц всего в "Поединке" показано тридцать пять офицеров. Такое обилие образов офицеров не случайно: Куприн явно стремился к тому, чтобы подчеркнуть массовость, типичность изображаемых им представителей русского офицерства конца XIX -начала XX в.
Несмотря на столь большое число образов офицеров в "Поединке", все они в большей или меньшей степени схожи. Куприн заостряет на этом внимание читателей при помощи ряда обобщающих характеристик.
"За исключением немногих честолюбцев и карьеристов, все офицеры несли службу, как принудительную, неприятную, опротивевшую барщину, томясь ею и не любя ее. Младшие офицеры, совсем по-школьнически, опаздывали на занятия и потихоньку убегали с них, если знали, что им за это не достанется. Ротные командиры, большей частью люди многосемейные, погруженные в домашние дрязги и в романы своих жен, придавленные житейской бедностью и жизнью сверх средств, кряхтели под бременем непомерных расходов и векселей. Они строили заплату на заплате, хватая деньги в одном месте, чтобы заткнуть долг в другом; многие из них решались - и чаще всего по настоянию своих жен - заимствовать деньги из ротных сумм или из платы, приходившейся солдатам за вольные работы; иные по месяцам и даже годам задерживали денежные солдатские письма, которые они, по правилам, должны были распечатывать. Некоторые только и жили, что винтом, штоссом и ландскнехтом: кое-кто играл нечисто, - об этом знали, но смотрели сквозь пальцы. При этом все сильно пьянствовали как в собрании, так и в гостях друг у друга, иные же, вроде Сливы, - в одиночку.
"Таким образом, офицерам даже некогда было серьезно относиться к своим обязанностям... На службу ротные ходили с таким же отвращением, как и субалтерн-офицеры, и "подтягивали фендриков" только для соблюдения престижа, а еще реже из властолюбивого самодурства. "Батальонные командиры ровно ничего не делали, особенно зимой. Есть в армии два таких промежуточных звания - батальонного и бригадного командиров: начальники эти всегда находятся в самом неопределенном и бездеятельном положении. Летом им все-таки приходилось делать батальонные учения, участвовать в полковых и дивизионных занятиях и нести трудности маневров. В свободное же время они сидели в собрании, с усердием читали "Инвалид" и спорили о чинопроизводстве, играли в карты, позволяли охотно младшим офицерам угощать себя, устраивали у себя на домах вечеринки и старались выдавать своих многочисленных дочерей замуж.
"Однако перед большими смотрами все, от мала до велика, подтягивались и тянули друг друга. Тогда уже не знали отдыха, наверстывая лишними часами занятий и напряженной, хотя и бестолковой энергией то, что было пропущено. С силами солдат не считались, доводя людей до изнурения. Ротные жестоко резали и осаживали младших офицеров, младшие офицеры сквернословили неестественно неумело и безобразно, унтер-офицеры, охрипшие от ругани, жестоко дрались. Впрочем, дрались и не одни только унтер-офицеры" (II, 71-72).
Такова характеристика офицерства, введенная в "Поединок" от имени автора. Параллель ей образует оценка армейских офицеров, находящаяся в одном из монологов Назанского: "Поглядите-ка вы на наших офицеров. О, я не говорю про гвардейцев, которые танцуют на балах, говорят по-французски и живут на содержании у своих родителей и законных жен. Нет, подумайте вы о нас, несчастных армеутах, об армейской пехоте, об этом главном ядре славного и храброго русского войска. Ведь все это заваль, рвань, отбросы. В лучшем случае - сыновья искалеченных капитанов. В большинстве же - убоявшиеся премудрости гимназисты, реалисты, даже неокончившие семинаристы. Я вам приведу в пример наш полк. Кто у нас служит хорошо и долго? Бедняки, обремененные семьями, нищие, готовые на всякую уступку, на всякую жестокость, даже на убийство, на воровство солдатских копеек, и все это из-за своего горшка щей. Ему приказывают: стреляй, и он стреляет, - кого? за что? Может быть, понапрасну? - Ему все равно, он не рассуждает. Он знает, что дома пищат его замурзанные, рахитические дети, и он бессмысленно, как дятел, выпуча глаза, долбит одно слово: "присяга!". Все, что есть талантливого, способного, - спивается. У нас семьдесят пять процентов офицерского состава больны сифилисом. Один счастливец - и это раз в пять лет - поступает в академию, его провожают с ненавистью. Более прилизанные и с протекцией неизменно уходят в жандармы или мечтают о месте полицейского пристава в большом городе. Дворяне и те, кто хотя с маленьким состоянием, идут в земские начальники. Положим, остаются люди чуткие, с сердцем, но что они делают? Для них служба - это сплошное отвращение, обуза, ненавидимое ярмо" (II, 272-273).
Если на первых страницах повести Куприн показывает какие-то светлые исключения из общей массы офицерства, как Рафальский, Стельковский, то в дальнейшем разоблачаются и они, и Назанский как бы вместо автора говорит:
"... все они, даже самые лучшие, самые нежные из них, прекрасные отцы и внимательные мужья, - все они на службе делаются низменными, трусливыми, глупыми зверюшками. Вы спросите: почему? Да именно потому, что никто из них в службу не верит и разумной цели этой службы не видит" (II, 275).
"Поединка" есть несколько образов, заслуживающих особого внимания. О "Поединке" принято говорить, - и это совершенно правильно, - что своей повестью Куприн объяснил неудачу Русско-японской войны. Однако заслуга Куприна в "Поединке" не исчерпывается этим. В характеристиках некоторых офицеров конца XIX - начала XX в. Куприн, - и не предполагая этого, - показал то, из чего развивалась дикая, "феодальная" психология белогвардейцев периода 1917 - 1922 гг. С исключительной отчетливостью это проявилось в следующем эпизоде повести: "На другом конце скатерти зашел разговор о предполагаемой войне с Германией, которую тогда многие считали делом почти решенным. Завязался спор, крикливый, в несколько ртов зараз, бестолковый. Вдруг послышался сердитый, решительный голос Осадчего. Он был почти пьян, но это выражалось у него только в том, что его красивое лицо страшно побледнело, а тяжелый взгляд больших черных глаз стал еще сумрачнее. "- Ерунда! - воскликнул он резко. - Я утверждаю, что все это ерунда. Война выродилась. Все выродилось на свете. Дети родятся идиотами, женщины сделались кривобокими, у мужчин нервы. "Ах, - кровь! Ах, я падаю в обморок!"-передразнил он кого-то гнусавым тоном. - И все это оттого, что миновало время настоящей свирепой беспощадной войны. Разве это война? За пятнадцать верст в тебя - бах! - и ты возвращаешься домой героем. Боже мой, какая, подумаешь, доблесть! Взяли тебя в плен. "Ах, миленький, ах, голубчик, не хочешь ли покурить табачку? Или, может быть, чайку? Тепло ли тебе, бедненький? Мягко ли?". У-у! - Осадчий грозно зарычал и наклонил вниз голову, точно бык, готовый нанести удар. - В средние века дрались -это я понимаю. Ночной штурм. Весь город в огне. "На три дня отдаю город солдатам на разграбление!". Ворвались. Кровь и огонь. У бочек с вином выбиваются донья. Кровь и вино на улицах. О, как были веселы эти пиры на развалинах! Женщин - обнаженных, прекрасных, плачущих - тащили за волосы. Жалости не было. Они были сладкой добычей храбрецов!..
"- Однако вы не очень распространяйтесь, - заметила шутливо Софья Павловна Тальман.
"- По ночам горели дома, и дул ветер, и от ветра качались черные тела на виселицах, и над ними кричали вороны. А под виселицами горели костры и пировали победители. Пленных не было. Зачем пленных? Зачем отрывать для них лишние силы? А-ах! - яростно простонал со сжатыми зубами Осадчий. - Что это было за смелое, что за чудесное время! А битвы! Когда сходились грудь с грудью и дрались часами, хладнокровно и бешено, с озверением и с поразительным искусством. Какие это были люди, какая страшная физическая сила! Господа! - Он поднялся на ноги и выпрямился во весь свой громадный рост, и голос его зазвенел восторгом и дерзостью. - Господа, я знаю, что вы из военных училищ вынесли золотушные, жиденькие понятия о современной гуманной войне. Но я пью... Если даже никто не присоединится ко мне, я пью один за радость прежних войн, за веселую и кровавую жестокость!
"Все молчали, точно подавленные неожиданным экстазом этого обыкновенно мрачного, неразговорчивого человека, и глядели на него с любопытством и со страхом. Но вдруг вскочил с своего места Бек-Агамалов. Он сделал это так внезапно и так быстро, что многие вздрогнули, а одна из женщин вскрикнула в испуге. Его глаза выкатились и дико сверкали, крепко сжатые белые зубы были хищно оскалены. Он задыхался и не находил слов.
"- О, о!.. Вот это... вот, я понимаю!! А! - Он с судорожной силой, точно со злобой, сжал и встряхнул руку Осадчего. - К черту эту кислятину! К чорту жалость! А! Р-руби!
"Ему нужно было отвести на чем-нибудь свою варварскую душу, в которой в обычное время тайно дремала старинная, родовая кровожадность. Он, с глазами, налившимися кровью, оглянулся кругом и, вдруг выхватив из ножен шашку, с бешенством ударил по дубовому кусту. Ветки и молодые листья полетели на скатерть, осыпав, как дождем, всех сидящих. "- Бек! Сумасшедший! Дикарь! - закричали дамы. "Бек-Агамалов сразу точно опомнился и сел. Он казался заметно сконфуженным за свой неистовый порыв, но его тонкие ноздри, из которых с шумом вылетало дыхание, раздувались и трепетали, а черные глаза, обезображенные гневом, исподлобья, но с вызовом обводили присутствующих" (II, 172-174). Славословия в честь войны в исступленном монологе Осадчего и в косноязычных, лихорадочных выкриках Бек-Агамалова не представляют чего-то неожиданного и случайного. То, что в диком, грубом виде выражено малокультурными офицерами Осадчим и Бек-Агамаловьм, в более изящной, претендующей на философскую глубину форме провозглашается "теоретиком" "Поединка", алкоголиком Назанским. Почти перефразируя яростный монолог Осадчего, Назанский вещает: "Вы знаете ведь, как дети любят играть в войну? Было время кипучего детства и в истории, время буйных и веселых молодых поколений. Тогда люди ходили вольными шайками, и война была общей, хмельной радостью, кровавой и доблестной утехой. В начальники выбирался самый храбрый, самый сильный и хитрый, и его власть до тех пор, пока его не убивали подчиненные, принималась всеми истинно, как божеская..." (II, 275).
Таким образом, "философия" Назанского в какой-то степени оказывается близкой кровожадным инстинктам офицеров, подобных Осадчему и Бек- Агамалову.
в следующем месте "Поединка", где в беседе с Ромашовым Назанский произносит обвинительный приговор всему офицерству, частично уже цитированный выше:
"... есть у нас более страшная и уже теперь непоправимая вина. Это то, что мы - слепы и глухи ко всему. Давно уже, где-то вдали от наших грязных, вонючих стоянок совершается огромная новая, светозарная жизнь. Появились новые, смелые, гордые люди, загораются в умах пламенные, свободные мысли. Как в последнем действии мелодрамы, рушатся старые башни и подземелья, и из-за них уже видится ослепительное сияние. А мы, надувшись, как индейские петухи, только хлопаем глазами и надменно болбочем: "Что? Где? Молчать! Бунт! Застрелю!". И вот этого-то индюшачьего презрения к свободе человеческого духа нам не простят во веки веков" (II, 277).
Некоторые формулировки в этом монологе могут подать и подавали повод полагать, что под "новыми, смелыми, гордыми людьми" Назанский разумеет революционеров, что "пламенные, свободные мысли" - это на его образном языке означает идеи социализма и коммунизма. На самом деле это вовсе не так: "свобода человеческого духа", о которой говорит Назанский,- это самый махровый, самый беспримесный анархический индивидуализм. Назанский брезгливо отмахивается от социальных обязанностей личности, от ответа на самые основные вопросы, которые выдвигала и выдвигает перед честными людьми полная социальных противоречий капиталистическая действительность: "До этой поры, - говорит Назанский, - старые вороны и галки вбивали в нас с самой школьной скамьи: "Люби ближнего, как самого себя, и знай, что кротость, послушание и трепет суть первые достоинства человека". Более честные, более сильные, более хищные говорили нам: "Возьмемся об руку, пойдем и погибнем, но будущим поколениям приготовим светлую и легкую жизнь". Но я никогда не понимал этого. Кто мне докажет с ясной убедительностью, - чем связан я с этим - чорт бы его побрал! - моим ближним, с подлым рабом, с зараженным, с идиотом? ... Не люблю ближних. А затем, какой интерес заставит меня разбивать свою голову ради счастья людей тридцать второго столетия?.." (II, 278-279).
"более честными, более сильными", - что верно, - но еще и "более хищными", - что неверно? В представлениях Назанского революционеры действуют как одиночки, без народных масс, без организации революционной борьбы угнетенных классов. Революционеры, о которых говорит Назанский, - это, в лучшем случае, народовольцы, а в худшем - либеральные народники, а отнюдь не подлинные революционеры, ранние социал-демократы.
"Поединка", конечно, с благоговением должен был внимать разглагольствованиям Назанского о "новой, божественной вере" - любви "к себе, к своему прекрасному телу, к своему всесильному уму, к бесконечному богатству своих чувств", о "великой вере в свое Я" (II, 279).
Ромашов не только "со стыдливой благодарностью" слушал Назанского, но и сам размышлял "так или почти так". Если иногда, как, например, при встрече с избитым солдатом Хлебниковым, перед Ромашовым вставали вопросы о его личной моральной ответственности за положение подобных несчастных людей, то найти ответ он не мог. Задумываясь над тем, "кто же наконец устроит судьбу забитого Хлебникова, накормит, выучит его и скажет ему: "Дай мне свою руку, брат!"..." (II, 232), он перебирал все категории, все профессии и виды занятий людей, которых называл "устроителями внешнего земного благополучия", - кроме революционеров. В этом сказывалось воспитание Ромашова в пансионе, в кадетском корпусе, в юнкерском училище, служба в армии, где ему и ему подобным всюду и всегда внушалась ненависть к революционерам. То же, что в утрированном виде вдалбливалось ефрейтором Сероштаном солдатам на уроках "словесности" ("Кого мы называем врагами унутренними? Унутренними врагами мы называем усех, сопротивляющихся закону. Например, кого? - Так что бунтовщики, стюденты, конокрады, жиды и поляки!"-II, 140-141),- то, в несколько более "культурной" форме, было усвоено Ромашовым в годы учения: во всех его рассуждениях и размышлениях о жизни совершенно нет места вопросу о революции и о революционерах. Вместо этого Ромашов "своим умом" доходит до проблемы "Я" и "не-Я", не решая ее вообще, а отмахиваясь от правильного ее понимания. Он не в состоянии понять, что каждый человек не только "Я" (для себя), но в то же время и "не-Я" (для другого), что человека нельзя рассматривать вне общества, вне коллектива, умозрительно, отвлеченно. И эта доморощенная "философия" Ромашова - глупое утешение для изломанных жизнью, безвольных и эгоистичных людей, повторяющая зады развития философской мысли человечества, приводит его к тому, что проповедь Назанского о "божественной любви к своему Я" кажется ему совершенной и непререкаемой. Подобные люди способны даже понять, скорее почувствовать неизбежное и близкое возмущение народных масс. Назанский говорит Ромашову: "... настанет время, когда нас, ... господ штаб- и обер-офицеров, будут бить по щекам в переулках, в темных коридорах, в ватерклозетах, когда нас станут стыдиться женщины и наконец перестанут слушаться наши преданные солдаты". Но, неспособный и не желающий сделать вывод о необходимости стать на сторону угнетенного народа и бороться за его интересы в его же рядах, Назанский проповедует учение о "свободе человеческого духа", учение реакционное, выгодное тому политическому и экономическому строю, который создает людей, подобных Назанскому и Ромашову.
"Философия" лучших, в понимании Куприна, персонажей "Поединка", порожденная стремлением найти выход из отупляющей, пошлой обстановки, несостоятельна и вредна и не в ней ценность произведения. Сила, значение "Поединка" в его беспощадной обличительности, в его суровой разоблачающей правде. По глубине, сосредоточенности и яркости критического реализма в изображении военного быта конца XIX-начала XX в. "Поединок" не имеет равных произведений в тогдашней русской литературе.
Главным героем повести Куприна является подпоручик Ромашов. Именно этот образ связывает две линии, проходящие в произведении: "философскую" и психологическую линию Ромашова как личности и социальную, "полковую", "армейскую", с которой переплетены служебные отношения героя. Изучение творчества классиков русской литературы, советы Чехова (об этом подробнее см. ниже, в главе IX), а также М. Горького помогли Куприну избежать шаблонного построения образа Ромашова. Биография и характеристика его даны Куприным не сразу, не в начале "Поединка" или в каком-либо одном месте, как это делалось многими писателями XVIII-XIX и даже XX в., а также и самим Куприным в раннем периоде его творчества.
место, говорит так мало, внешность его описана так бегло, что едва ли может возникнуть предположение, что именно он и есть главное действующее лицо "Поединка". Лишь понемногу знакомит нас автор с героем. Одним из наиболее частых способов раскрытия образа Ромашова является у Куприна монолог героя. При этом автор сперва показывает нам "немножко смешную, наивную привычку" Ромашова "думать о самом себе в третьем лице словами шаблонных романов", а затем вводит нас в подлинный внутренний мир его, помогает читателю понять, что на самом деле Ромашов духовно много богаче, интереснее и неожиданнее, чем можно было думать о нем по первой главе.
Как и в "Молохе", внутренний мир героя Куприн характеризует при помощи, так сказать, "психологических" слов, т. е. слов, дающих не точное и отчетливое описание его душевных состояний, а только приблизительно их намечающих: "Ему чудилась за яркой вечерней зарей какая-то таинственная светозарная жизнь... И чудилось, что в этом далеком и сказочном городе живут радостные, ликующие люди" (II, 22); "Ромашову казалось..." (39); "Казалось, что..." (44); "И вдруг на один момент мне сделается так странно, странно, как будто... И тогда мне делается удивительно..." (48); "У него было такое впечатление, как будто. .." (50), и т. д.
Постепенно этот молчаливый, робкий и некрасивый подпоручик внутренне раскрывается перед читателем, привлекая своей свежестью, чистотой и наивностью, а также и своим хотя и не дисциплинированным, но несомненным природным умом. Биография Ромашова, отдельными штрихами намеченная в повести, позволяет нам понять особенности его мировоззрения, его замкнутость и склонность к мечтам и беспочвенным фантазиям. Эта же биография объясняет нам борьбу в Ромашове индивидуалистического, эгоистического начала (его мысли о своем "Я") и социального, альтруистического (его отношение к солдату Хлебникову). В "Поединке" не показано, какое начало берет в Ромашове верх. Ясно только одно: совместить гуманное отношение к Хлебникову с презрением Назанского к своему "ближнему, подлому рабу, зараженному, идиоту" невозможно. Образ Ромашова, как уже отмечалось, близкий писателю, раскрывает противоречивость восприятия действительности самим автором. Пафос отрицания у Ромашова уживается с кругом привычных представлений, от которых трудно, невозможно оторваться. И хотя существующая действительность отвергается героями повести, но каждый отвергает ее по-своему. Герои повести тоскуют по чему-то такому, что навсегда покончит с окружающей их мерзостью, но ищут выход в замкнутом круге своих представлений, не имея сил из него вырваться. С глубоким знанием материала изобразил Куприн в "Поединке" и мир "полковых дам". Женских образов - основных и эпизодических - в повести довольно много, хотя и меньше, чем мужских. Более подробно изображены Раиса Александровна Петерсон и Александра Петровна Николаева - Шурочка. О смысле и значении первого образа у читателя не остается никаких сомнений с самого начала повести, с момента получения Ромашовым пошлого и глупого письма Раисы. Мелкая, ничтожная натура, с совершенным отсутствием нравственных устоев, Раиса Александровна обрисована Куприным с тою же беспощадностью, что и офицеры.
Образ Шурочки много сложнее и психологически интереснее. На первых страницах повести она производит очень благоприятное впечатление: умная, чуткая, изящная, обладающая хорошим вкусом и тактом, сторонящаяся полковых сплетен и интриг, Александра Петровна кажется существом другого, лучшего круга. Силу и уверенность ей придает тот "идеал" жизни, практическим осуществлением которого заняты все ее мысли и чувства. Но "идеал" этот ограничен и пошл, и как только читатель понимает его, пропадает все обаяние героини.
чтобы карьера мужа не подверглась испытаниям, для того, чтобы она, Шурочка, была "всегда прекрасно одетой, красивой, изящной", чтобы ей поклонялись, чтобы она чувствовала свою власть. Смысл ее отвратительно эгоистичной речи сводился к тому, что Ромашов должен погибнуть на поединке для мещанского благополучия этой черствой барыньки. Даже наивный, ослепленный своей любовью и своим незнанием людей Ромашов не мог не понять сущности просьбы Шурочки: он "почувствовал, как между ними незримо проползло что-то тайное, гадкое, склизкое, от чего пахнуло холодом на его душу... Стараясь скрыть непонятное, глухое раздражение, он сказал сухо: "- Ради бога, объяснись прямее. Я все тебе обещаю" (II, 290). И Александра Петровна, с явной целью обмануть Ромашова, убеждает его, что они с Николаевым непременно должны на следующий день стреляться, что ни один из них не будет ранен, что муж ее знает, что она "все, все, все сделала".
Во всяком случае, весь ход рассуждений Александры Петровны, ее фраза: "Мы не увидимся больше" - все свидетельствует о том, что она сознательно шла на обман Ромашова, на подготовку его убийства во имя своего личного благополучия. И Шурочка, умная, изящная и очаровательная, оказывается чудовищно жестокой, способной на самое низкое предательство. По сравнению с ней даже Нина Зиненко из "Молоха", - в общем близкий к ней образ, - начинает казаться лучше. Подобно тому, как в образах Осадчего и Бек-Агамалова Куприн не мог понять многое в психологии контрреволюционного офицерства времени гражданской войны, так в образе Шурочки он, - также не подозревая, конечно, этого, - показал психологию предшественницы хищных, бессердечных и жестоких женщин из белогвардейской среды, изображенных впоследствии в произведениях А. Н. Толстого и других советских писателей. И вместе с тем сухая, расчетливая и жестокая эгоистка Шурочка встает перед нами как отражение жестокого, эгоистического буржуазного общества в целом.
Иногда приходится слышать мнение, что в "Поединке" не все уже так безнадежно и что в галерее образов, созданных Куприным в этом произведении, есть не только отрицательные, но и положительные. В число последних, кроме Назанского и Ромашова, включают офицеров Рафальского и Стельковского и корпусного генерала, фигурирующего в повести без имени, сперва в разговорах офицеров (гл. X), а затем на смотре (гл. XV).
В лице корпусного генерала Куприн изобразил тогдашнего командующего Киевским военным округом, генерала М. И. Драгомирова: последнему принадлежат известные слова о солдатах - "святая, серая скотинка", которые произносит в "Поединке" корпусной генерал (II, 197); высказывавшиеся Драгомировым в военно-литературных работах взгляды о "воспитании" в солдате "сознательного бойца" иронически повторяются в "Поединке" капитаном Сливой: "Ах, развитие умственных способностей, быстрота и соображение. Суворовцы!" (II, 136). Однако в литературе, наряду с признанием относительной прогрессивности подобных взглядов Драгомирова, указывается, что он "выдвигал реакционную теорию, заключающуюся в пренебрежении военной техникой. Эта теория отразилась на подготовке царской армии перед 1914 г." В главе XV Куприн отчасти касается и взглядов на военное дело корпусного командира, называя его "чудаковатым боевым генералом" (II, 200). Если корпусной генерал и офицеры Рафальский и Стельковский и представляли в какой-то мере исключение в картине, нарисованной Куприным, то они не меняют общего обличительного тона повести. Однако ни обличительность, ни мрачность колорита повести не означают пессимистичности "Поединка". Несмотря на гибель Ромашова, на жуткую обстановку офицерской и солдатской жизни, несмотря на торжество Дицев, Петерсонов, Николаевых и им подобных, - остается уверенность, что та самая солдатская масса (Архипов, Гайнан и другие), которая с такой симпатией изображена Куприным, и лучшие офицеры, подобные погибшему Ромашову, способны измениться. И именно глубокой, искренней верой в их способность измениться и продиктованы обличительность и мрачный колорит повести. Однако, стремясь притушить революционное воздействие повести на умы читателей, реакционная критика пыталась представить ее проникнутой идеей обреченности, бесперспективного пессимизма. Реакционеры видели в "Поединке" клевету на армию, проповедь неподчинения, властям и т. п. Особенно злобным было выступление генерал-лейтенанта П. А. Гейсмана, поместившего в газете военного министерства "Русский инвалид" большую статью ""Поединок" г. Куприна и современные фарисеи с точки зрения критики", вышедшую отдельным оттиском.
"В маленьком гарнизоне", Гейсман утверждал, что автор "Поединка" "только дает волю тому чувству злобы по отношению к людям военным и ко всему военному вообще, запас которой у него нельзя не признать довольно великим, если не чрезвычайным". Куприн, - по характеристике генерала-литератора, - "дешевый критик, неосновательный, поверхностный и легкомысленный..." (стр. 11). "Автор <"Поединка">,- утверждает Гейсман,- "слышал звон, да не знает, где он", у него, как говорится, "по усам текло, а в рот не попало". Достаточно отметить, что он говорит о "механизме" роты. "Механизм", состоящий из организмов! Это уж явная нелепость" (стр. 10). Ругая Куприна, генерал-писатель все же не мог отрицать его литературной одаренности: "Нельзя отказать автору, - пишет П. А. Гейсман, - в наблюдательности и в немалой способности к бытописанию" (стр. 4). В другом месте, признавая, что "способностями г. Куприна бог не обидел", Гейсман выражал сожаление, что автор дает этим способностям "несоответственное направление". По мнению генерала-критика, "описанные в "Поединке" Раиса Александровна Петерсон, Александра Петровна Николаева, женщины, флирт, адюльтер и т. д. - вот его жанр. Туда, - прибавляет генерал-критик, - и советуем ему направить свое внимание и свои способности. А о войне, военной науке, военном искусстве, военном деле и о военном мире вообще ему лучше не говорить. Для него этот "виноград - зелен". Картинки писать без объяснений он может, но не более того!" (стр. 29).
Статья Гейсмана, профессора Академии Генерального штаба, представляет интерес только с одной стороны - как реакция именно тех кругов военного ведомства царской России, которые в первую очередь были ответственны за несчастный исход Русско-японской войны, за низкий моральный и "профессиональный" дух офицерства. Военному ведомству нужно было для собственной реабилитации представить как можно в более неблагоприятном и неубедительном свете критику "военного мира" в "Поединке". С этой целью генерал-литератор пытался с помощью брани опорочить и опровергнуть картины военных будней "Поединка". Чтобы еще больше уронить "Поединок" во мнении своих военных (статья печаталась, напомним, в "Русском инвалиде") и невоенных читателей (на них, очевидно, было рассчитано издание статьи отдельным оттиском), П. А. Гейсман настойчиво проводил мысль, что Куприн явился орудием в руках какого-то "вдохновителя" или целой группы "вдохновителей"; при этом он недвусмысленно давал понять, что такой злокозненной личностью был М. Горький, политическая позиция которого была к тому времени уже достаточно широко известна.
"Московских ведомостях". Уже одно заглавие ее - "Литературная" вылазка против военных" - свидетельствовало о характере статьи. По словам Басаргина, "Поединок" - "нечистоплотнейший, полный неряшливых инсинуаций памфлет", "какой- то непристойный лепет с чужого голоса,- в тон общей тенденции сборников "Знания"... Писание <Куприна>... в сущности есть лишь прикрытая проповедь антимилитаризма, слишком очевидно рассчитанная на то, чтобы смутить и даже, пожалуй, пристыдить иных военных их профессией".
Разъяренный черносотенец упрекал Куприна в разлагающем влиянии на офицерство: "Вся повесть, от начала до конца, есть сплошной памфлет на военных, тенденциозно рассчитанный на понижение в лицах заинтересованных самочувствия <самоуважения?> ,-в иных, пожалуй, до готовности решительно порвать со "страной отцов"...".
"подновленный нигилизм", а все направление сборника "Знание" - "плод культурной одичалости".
Нет необходимости останавливаться на статьях других представителей правительственного лагеря, - статьях, написанных в опровержение и в унижение "Поединка". И приведенные материалы показывают, как взбешена и встревожена была реакция резкой и беспощадно правдивой повестью Куприна и как неуклюже пыталась она снизить общественное значение "Поединка".
Стремясь снизить общественную значимость повести Куприна, некоторые реакционеры, чтобы спасти положение, стали утверждать, что "Поединок" - памфлетное изображение какого-то одного определенного полка и что, может быть, отдельные факты и верны, но в целом они не характерны. Эта версия проникла и в заграничную печать и побудила редакцию известной венской либерально-буржуазной газеты "Neue Freie Presse" обратиться к Куприну с просьбой познакомить ее читателей с позицией, с которой писался "Поединок".
"Создавая свой роман, я отнюдь не имел перед своими глазами только тот полк, в котором служил. Ни одна конкретная человеческая личность не взята мною оттуда. Все характерные черты и эпизоды из военной жизни, воспроизведенные в романе, взяты мною из всех частей армии, всех родов оружия. И хотя я охотно признаю художественные недочеты своего произведения, еще с большей охотой я готов сознаться, что как роман нравов (Sittenroman) оно вовсе слабо. Страх оказаться тенденциозным, а еще в большей мере жестокость нашей цензуры вынудили меня смягчать краски, так что там, где было набросано большое потрясающее полотно, появилась маленькая бледными красками написанная акварель. Но и это словно чудом могло быть спасено из когтей цензуры". Буржуазно-либеральные критики, под несомненным влиянием революционной обстановки 1905 года, то с большей, то с меньшей степенью приближенности повторяли правильную оценку нового произведения Куприна, данную А. М. Горьким в одном интервью. Горький считал, что идеей "Поединка" является необходимость вхождения лучших, мыслящих офицеров в ряды революционных борцов, так как только в коллективе единомышленников их усилия не останутся бесплодными и безнадежными. По словам репортера, Алексей Максимович выразился так: "Великолепная повесть. Я полагаю, что на всех честных, думающих офицеров она должна произвести неотразимое впечатление. Целью А. Куприна было - приблизить их к людям, показать, что они одиноки <?> от них!.. В самом деле, изолированность наших офицеров - трагическая для них изолированность. Куприн оказал офицерству большую услугу. Он помог им до известной степени познать самих себя, свое положение в жизни, всю его ненормальность и трагизм". Насколько был прав Горький в своем истолковании смысла "Поединка", можно заключить из заметки, помещенной одной из газет в 1905 г.: "Группой петербургских офицеров послан сочувственный адрес писателю А. Куприну за мысли, высказанные в повести "Поединок". В адресе, между прочим, сказано: "Язвы, поражающие современную офицерскую среду, нуждаются не в паллиативном, а в радикальном лечении, которое станет возможным лишь при полном оздоровлении всей русской жизни". Под адресом имеются подписи более 20 офицеров всех родов оружия". На языке подцензурных изданий 1905 г. "полное оздоровление всей русской жизни" означало революционное переустройство страны.
"По поводу "Поединка" г. Куприна" (СПб.) и в 1910 в "Военном сборнике" (№№ 1 и 2) была напечатана статья Дрозд- Бонячевского ""Поединок" Куприна с точки зрения строевого офицера. (Опыт критического анализа)", изданная и отдельно.
В развитии художественного дарования Куприна "Поединок" сыграл заметную роль. После "Молоха" это было его первое большое произведение. Если в "Молохе" был поставлен рабочий вопрос, хотя решался он скорее как проблема этическая, то в "Поединке" Куприн уже со всей отчетливостью касается такой важной в условиях революционного 1905 года политической проблемы, как армия. Критикуя порядки в царской армии, Куприн критиковал тем самым и весь политический строй тогдашней дворянско-буржуазной России, критиковал самодержавие. Это было ясно для многих тогдашних читателей, и именно это вызвало такую озлобленность реакционной печати против "Поединка" и его автора. В "Поединке" Куприн вырос и как художник: по сравнению с "Молохом" картина, созданная им в новой повести, гораздо значительнее и по охвату действующих лиц, и по степени детальности их обрисовки, и по зрелости и уверенности изображения их психологии, их поступков, их взаимоотношений. Сюжет развивается в "Поединке" глаже, чем в "Молохе", хотя кое-какие моменты неясны и неубедительны. К числу недочетов "Поединка" надо отнести книжный характер монологов Назанского, Осадчего и отчасти Ромашова. Куприн почувствовал это позднее и, как будет показано ниже, признавал данный недостаток своей повести.
И несмотря на то, что с художественной стороны "Поединок" не безупречен, повесть Куприна заняла видное, место как среди произведений, посвященных "военной теме", так и в русской литературе в целом. "Военная тема" в русской литературе имеет большую историю, на которой в настоящей работе нет необходимости останавливаться. Ближайшими предшественниками Куприна оказавшими на него определенное влияние в понимании психологии офицерства, были В. М. Гаршин ("Денщик и офицер", "Четыре дня" и др.) и Чехов ("Поцелуй", "Три сестры"). Одновременно с Куприным, в годы Русско-японской войны, выступили с произведениями на те же темы Л. Андреев ("Красный смех"), В. Вересаев и др. В свою очередь и "Поединок" Куприна определил на ближайшие несколько лет трактовку военной темы ("Бабаев" С. Н. Сергеева-Ценского, "Отступление" Г. Эрастова и др.).
"Поединок" оказался одним из самых общественно значительных произведений Куприна.
"Поединка" выдвинул его создателя в первые ряды тогдашних русских писателей. О Куприне в течение нескольких лет говорилось не иначе как об авторе "Поединка". Сравнительно мало замечавшийся критикой, Куприн с тех пор становится одной из центральных фигур тогдашней русской литературы. Вокруг него начинается борьба, буржуазные литературные политики ставят своей целью обезвредить его, лишить нараставшей в нем революционности. Делалось это разными путями - и с помощью льстивой критики, и путем привлечения в разнообразные, не всегда политически чистоплотные издания, и испытанным средством - вовлечением в литературную богему. Одним из важных приемов "обработки" Куприна было отвлечение его от Горького. В 1906-1907 гг. "друзьям" Куприна удается этого добиться, в его письмах и ненапечатанных эпиграммах проскальзывают признаки явного расхождения с великим пролетарским писателем. Чем дальше, тем Куприн становится все менее и менее революционным и, тем самым, более приемлемым для буржуазного литературного потребителя. Могучий талант Куприна создал еще много других произведений, обличающих язвы капиталистического строя, но подняться до той высоты революционного отрицания, с которой писался "Поединок", Куприн уже не мог. В этом сказалось прежде всего то, что он не смог оторваться от своих классовых симпатий, не встал целиком на позиции революционного народа.
Но прежде, чем начался этот процесс постепенного отхода большого писателя от революции, Куприн еще раз обнаружил, чем мог бы он стать, куда могло пойти его развитие как художника-гражданина.